Много позднее, когда за версту от холма уже не было ни души, к мазару, крадучись, с разных сторон подошли сироты. Осмотрелись, по-птичьи крутя головами, и уселись у свежей могилы.

Не поспел Мурат-шейх простить Маману его дерзкое самовольство, как пришлось шейху одобрить новое, пожалуй еще более дерзкое.

— Хочешь отдохнуть? — спросил Мурат-шейх, когда Маман напился чаю и поел.

— Я ваш ученик, шейх-отец. Вы учили всегда: хлеб пеки, пока жарко в печи.

Тогда готовься. Велю созвать биев. Будешь с ними говорить.

— Велите собрать аул, — возразил Маман. — Всех достигших совершеннолетия… У той арбы, к которой был привязан Избасар-богатырь.

— Зачем?

— Буду говорить с народом.

— Что за страсть, что за интерес, — воскликнул шейх, — баламутить простой люд, мараться об черную кость!

Так учил отец.

Мурат-шейх раздраженно и растерянно развел руками:

— В который раз дивлюсь твоему уму. Но разве отец не учил тебя, что есть дела, в которых к месту и хитрость и лукавство?

— А сам он умел хитрить, лукавить? — спросил Маман.

— Погубит тебя твоя прямота!

— Нож хорош кривой, меч хорош прямой, — сказал Маман.

И вот какая оказия… Мурат-шейх был вконец раздосадован, больно задет, но сделал так, как хотел Маман. В обеденный час, то бишь в полдень, по зову шейха собрались все взрослые мужья рода. Было много конных, ибо хозяева пешком не ходят и на сборах сидят, но — куда больше пеших, которым должно стоять, когда сидят хозяева. Надо всеми возвышалась круглолицая голова Избасара-богатыря.

Маман говорил о русских. Он говорил, что черные шапки — лес дремучий, былинный, на великом рубеже. Но еще один такой пал, как в годину белых пяток, и не увидишь тени от живой листвы, засыплют пески обгорелые пни, останется только дивная сказка о том, какой был здесь некогда лес. Спасение одно и надежда одна: русский караул, богатырская застава. При русских не страшен никто — ни павший с гор поднебесных джун-гарский стервятник, ни Абулхаир-хан, ни Аю-хан, водитель калмыков, вековечных гонителей. При русских — мир. Когда нет мира, не любят женщин, их насилуют, а без любви не рождаются дети, которым отдашь последний кусок хлеба.

— Братья, отцы… я не в поученье вам… я на ваш суд… — сказал Маман. — Дело ли я говорю?

В прежнее время, еще вчера, кто из пеших решился бы открыть рот до того, как обмолвился его хозяин? У старшего — голос, у младшего — эхо. Вии — и те дождались, пока заговорит Мурат-шейх. Но сегодня ответил Маману не шейх, а его аткосшы.

— Дело, сынок, дело, — сказал Сейдулла. И при этом бии поморщились, а их холопы улыбались.

Никого никогда так не слушали в ауле рода ябы, ни шейха, которого любили, ни хана, коего страшились, Маман увлекся, как в доме Айгара-бия, рассказывая — и про того купца с потешной пушкой, который вместе с Оразан-батыром отвел от Сырдарьи войну, и про тайного советника, которого хвалил царь Петр, и про Мит-рия-туре. А простолюдье Мамана расспрашивало. Чернота, голота с ним разговаривала.

У многих, понятное дело, бегали глаза, многим было не столь лестно и занимательно, сколь боязно и беспокойно. Но задавали тон другие.

— Не обманут русские? Им какая выгода? — допытывался Сейдулла.

— А какая нужда им обманывать? Им нас слизнуть — как медведю муравья… А выгоду — бог даст, отец, как не будет войны. Мы — дорога большая, в Индию!

— Почем ты знаешь?

— Знаю от них.

Сейдулла с сомненьем прищурился:

— Скажи слово по-русски, для примера… Маман сказал:

— Сарь Петыр крепко любит купес, не любит дурак.

— Что это значит?

Маман обнял Сейдуллу, смеясь:

— Это значит: привет вам, почтеннейший.

Что же ты скажешь русской царице, когда поедешь послом?

— Скажу, как сказал ее наместнику: хотим держаться за твой подол, раз ты дочь царя Петра.

— А она дочь? Не было у него сына? Беда какая… — проговорил Сейдулла простецки-жалостливо, словно о своем одноаульце.

Бии не удержались от смеха, но смех был как будто бы не злой.

Маман с горячим ожиданьем смотрел на Мурат-шейха. Неужели ему не по душе эта теплота, семейная, братская? Сейдулла угадал желание Мамана. И задал наконец вопрос самый главный:

— А что сказано об этом в книге? Должно быть в ней сказано! — Он имел в виду, конечно, ту книгу, единственную, в которой говорится все обо всем.

Мурат-шейх словно ждал этого вопроса. И у Мамана дрогнуло радостно сердце, когда шейх, оглаживая бороду, причмокивая со вкусом, сказал:

— Послушайте, дети мои, притчу. Она о наших пращурах, написана на их костях. Кости их истлели давно, притча жива… Спрашивает однажды, будучи в наших краях, некто: почему у этого народа головы повернуты на закат, почему глаза желто-рыжие? Другой отвечает: жил этот народ неблизко отсюда, жил с друзьями заветными. Ветер судьбы разлучил их, бросил меж ними пустыню и море. С той старинной поры смотрит этот народ на закат, ожидая увидеть тех друзей. И оттого, что так долго смотрит, глаза стали желто-рыжие… Почему эта притча жива? Потому что мы с вами живы, дети мои. Этот народ — мы, черные шапки, а друзья — русские. Мурат-шейх умолк. Молчали и конные и пешие, словно бы раскусывая смысл притчи: некто спрашивавший и другой отвечавший, стало быть, не из нашей плоти, они небожители, а притча, надо понимать, написана не только на костях пращуров, давно истлевших, а в божественной книге.

Избасар-богатырь выдвинулся на коне вперед и поднял нагайку в знак того, что хочет говорить. К нему все повернулись. Еще ночью минувшей многие думали, глядя на его позор, с которым он так благодушно смирился: что будет, однако, дальше? Он не из тех, кто спускает обидчику…

— Я первый, — сказал Избасар. — Прошлый раз, говорят, первый подписал Оразан-батыр. Дозвольте, я подпишусь, поставлю печать. — И он показал с благостно-наивной улыбкой перстень на безымянном пальце правой руки; на перстне была печать, — бог весть что она означала, но подобной же тамгой он метил свой скот. — Я первый! Где оно, клятвенное письмо?

Мурат-шейх протяжно крякнул, искоса глядя на Мамана, словно ожидая его последнего слова.

Тогда Маман сошел с коня, шагнул почтительно к шейху и низко ему поклонился. Следом за Маманом и другие, строго по старшинству, стали подходить и кланяться шейху. Этот обряд означал, что дело завершено общим согласием.

Бии и есаулы с важностью направились к юрте Мурат-шейха. Впереди, потирая сухие ручки, спешил ахун Ешнияз — готовить перо и бумагу.

Глядя на биев, Мурат-шейх с изумлением думал о том, как просто Маман расшевелил этих байбаков. Единственной угрозой, казалось бы, вовсе не исполнимой — обойтись без них…

Два дня кряду трудились бии. Неуемно спорили, цеплялись за свои мнения, как за кошельки. Призвали попа-расстригу, которого отметил Митрий-туре, но сей муж налегал больше на жратву и кумыс. Примирил всех ахун Ешнияз, написавший все по-своему. Это никому не было обидно. Маман держался опять в тени.

Готово клятвенное письмо! Чей почин? Ябинцев… Пулат-есаул повез бумагу — показать Гаип-хану, а Му рат-шейх разослал учеников по аулам — растолковывать, что написано в письме, и особо — ту притчу, которая всем полюбилась. Теперь очередь за кунградцами…

Маман был невесел. Его поздравляли, благодарили, а он искал уединения. Стал грубоват, вспыльчив, как при неудаче. Мало ел, мало спал, как старик. И думалось ему совсем не о том, о чем следовало.

Шейх прогнал его на охоту — встряхнуться душой. Маман поехал, но не добыл ни зайца, ни фазана. Рука не поднималась — стрелять. Сердце отворачивалось от этого занятия. А он отворачивался от самого себя.

В сердце были одни покойники. Оразан-батыр… Убитый Аллаяр… Живые уходили из сердца Мамана. Уходил без оглядки Аманлык. Уходила девушка, похожая на тюльпан, милая, ненаглядная, да не суженая. Держались они за руки, Аманлык и Акбидай, уходя из его сердца. А оно не умело их остановить.