На просторе однообразных, уходящих в далекую даль морских берегов трудно оказалось Жаксылыку точно указать место высадки: мол, вот здесь! Да и море сегодня было совсем другое. С грохотом катились высокие валы, украшенные белой пеной, словно горы с могучими хребтами, перевалами, с увенчанными снегом вершинами. С шумом бились волны о берег, кипели и бурлили, выбрасывая на песок все, что не могло устоять на их пути.

Маман-бий не торопил джигита. Конь у них притомился, и, проезжая берегом бескрайнего синего моря, они садились в седло по очереди. Глаза путников устремлены в беспредельную даль, и, если на вершине огромной, как гора, волны зачернеется что-то — огромный куст принесенного бешеной Аму турангиля, — они останавливаются, с тревогой всматриваются: не человек ли?

— Не дай бог, человек утонет! — бормочет Маман-бий, тихонько следуя на коне за Жаксылыком.

Тщетно ездили они по берегу, не нашли никого. Пришлось возвращаться. Но они не теряли надежды и через неделю снарядились к морю опять. На этот раз ехали вдоль одного из рукавов Амударьи.

На мутной поверхности бешено рвущейся к морю реки, крутясь в кипящих водоворотах, плыли трупы животных, вырванные с корнем изломанные деревья, всякий мусор и хлам, выброшенный из человеческого жилища. Маман-бий новыми глазами вглядывался в пучину, будто видел все это в первый раз.

— Всю падаль, всю грязь жизни, мертвечину несешь ты на себе, бешеная Аму! — горестно прошептал бий. — Сходны наши с тобой судьбы! Но ты очищаешься от грязи, выносишь ее в море. А мы? Мы все вмещаем в себя. Мы не только река, мы — и море! Да, мы — и море!

Жаксылык не понял, о чем толкует Маман-бий. Бий-ата, вы устали, садитесь теперь вы на коня.

Бий молча сел в седло.

На обратном пути, объезжая аул Есенгельды, они увидели бесчисленные следы конских копыт на дороге. Камыши по обеим сторонам дороги были поломаны и истоптаны. Видно, многочисленные всадники рыскали здесь рядами взад и вперед. Удивленный, Маман остановил коня.

— Видишь, сынок, что это?

— Ой, бий-ата, видно, копыта у них каменные, — не только поломали камыши, в прах растолкли.

У коня, сынок, две походки. Одна далекое приближает, человеку на благо; другая все живое в пыль превращает, это беда. Не дай бог, коли наш конь второй походкой пойдет!

И опять ничего не понял Жаксылык. Поехали, сынок! — сказал бий.

И Жаксылык сел на лошадь у него за спиной.

Когда они проезжали берегом Кок-Узяка и уже приближались к пшеничным полям аула Сабира Франта, выехал им навстречу Дауим.

Урус-бий, Есенгельды-мехрем повелел, чтобы завтра утром явились вы к нему на ноншуту! — нагло ухмыляясь, сказал он.

Маман-бий не удивился, что даже стремянной Есенгельды-бия позволяет себе называть его в насмешку урус-бием. Его удивило другое.

— Советник хана? Мехрем?!

— Да, не Есенгельды-бий, а Есенгельды-мехрем! Мехрем, и чин и звание у него выше вашего! — злорадно молвил Дауим и поднял коня в галоп.

Что такое ноншута, бий-ата? — спросил Жаксылык немного спустя.

— По-хивински это значит — завтрак.

— А что бы ему по-каракалпакски сказать: завтрак, халкас?

Тогда не был бы он мехремом! — ответил Маман как бы очнувшись, мысли его заняты были появлением «каменных копыт».

«Новое бедствие! — думал он в тревоге. — Беспощадный бог, снова глянул ты на нас незрячим своим оком! Неужели и этот малый клочок земли, камышом заросший и гнусом, кровь пьющим, населенный, кажется тебе слишком хорошим для народа моего, с головы своей черную шапку скорби не снимающего, для души его, полной горести бесконечной… Создаешь людей на этом свете еще в утробе материнской друг другу врагами… А что, если, разгадав твое коварство, все они восстанут против тебя? Мир тогда перевернется вверх дном — и вот тут-то все и встанет на свое место!»

Глухой гул голосов доносился теперь из аула Сабира Франта. Шумная гурьба людей, окружив какого-то всадника, вышла оттуда. Еще слов нельзя было разобрать, но видно было, что они спорили, в чем-то его убеждали, грозя кому-то кулаками. Маман-бий, пристально вглядевшись, узнал всадника, старика с сутулой спиной. Это был Есим-бий. Маман подъехал к толпе, поздоровался. Рыбак, который год назад, перейдя на сторону Есенгельды, расколол толпу, пришедшую протестовать против набора нукеров, теперь, вместо ответа на приветствие, снял свою черную шапку и пошел навстречу Маману:

— Прощения просим, Маман-бий. Искали мы вас, нигде не нашли. Оказывается, прибыли из Хивы вооруженные люди от хана. Говорят, за то, что сделали Есенгельды-бия мехремом, налог пришли с нас собирать. Так ведь грабят они народ, обижают. Вчера, к примеру, устроили в ауле игру на конях, а мы им вместо кокпара. Кто из дома выглянет, того плетью! Это за что же нам такое издевательство?

Кровь бросилась Маману в лицо, в сердце точно нож всадили. Не понимая толком, что тут такое случилось, он вопросительно глянул на Есим-бия.

— Еду я из дома Есенгельды-мехрема, мудрый бий, — сказал старик. — Наших людей обложили налогом в двести золотых монет. А всего только наши, здешние каракалпаки, должны дать хану две тысячи золотых. Это не считая жанадарьинских, с тех особо берут. Вот и приехали сорок всадников налоги взимать.

— Это и есть благодарность Мухаммед Амин-инаха населению, помогавшему ему на ханство сесть!

— Хан будто сказал, что это на укрепление его престола.

Так вот нукеры его трон и укрепляли! — сказал Маман в горьком раздумье. — Да-а-а, из всех наших нукеров, что трон его на войне защищали, никого в ханской охране не оставили да и домой отпустили безоружными. Теперь, видно, так и будет в наших местах: хлеб наш, а скатерть ханская. Не дай бог нам, каракалпакам, от овода жужжащего убежав, к пиявке, потихоньку кровь людскую сосущей, прибиться. — Он почувствовал, что его слова разочаровали людей, не того они от него ждали. — Ну, хорошо, расходитесь теперь по своим делам, а я с мехремом поговорю, что и как — разузнаю.

— Мы и деда нашего, Есим-бия, о том просили, — вступил в разговор Сабир Франт. — Пускай бы обирали, да не до нитки, а то, глядишь, и той справить по случаю рождения сына не на что будет.

Глянул Маман на сгорбившегося в седле Есим-бия и подумал, что сегодня ему до своего аула не добраться, и зазвал к себе в дом ночевать. По дороге они и мыслями своими поделились.

— Не знаю, не знаю, — сказал старый бий, задыхаясь от гнева. — Превратились мы в забаву для скучающих бездельников, как козел на козлодранье. Из рук джунгарского хана попали к хану Малого жуза, а от него русскому послу под колено, а когда уж ни шерсти, ни мяса на нас не осталось, до костей ободрали, хан хивинский нас подмял. Куда ни подадимся, все оказываемся чесоточным козлом, что перед смертью о посох пастуха трется.

Слов не находя от негодования, Маман-бий молчал, стиснув зубы… И виделись ему, словно в тумане, скачущие кони, плачущие дети, женщины, старики, с криком спасающиеся из-под «каменных копыт», — и горючие мужские слезы обожгли глаза бия.

— Жаксылык, беги-ка ты к тем вон домам! — сказал он, ссаживая мальчика с коня возле аула Бегдуллы Чернобородого. — Найди там человека по имени Нура-булла, который хромым с войны воротился, и вечером приходи с ним ко мне домой. Видите теперь, Есим-бий, почему хан наших нукеров безоружными по домам распустил? Но что бы там дальше ни случилось, а нам надо слова своего держаться. Гореть, так под державой русского царя!

— Да кто же против мудрого твоего слова, большой бий? Все согласны. Да ведь чем одно и то же говорить, лучше приступать к делу!

И Маман понял, что все его призывы к России присоединяться ныне былое значение теряют, а сам он превращается в пустого болтуна.

— Да, похоже, пора действовать, — молвил он. — Позовем еще и Бегдуллу Чернобородого, пошлем человека за Убайдулла-бием. Пусть Нурабулла за Мырзабек-бием сходит. Посмотрим, нельзя ли тем, кто несет нам смерть и беду, тем же самым ответить?!