Постороннему наблюдателю Стиви, вне всякого сомнения, показался бы сейчас образцом спокойствия и уверенности в себе, но я замечаю, как у него нервно дернулся уголок рта. Я знаю, что Стиви волнуется. Он сидит как на иголках. Мой ответ много значит для него. Мой ответ важен для него. Он прав. За мной должок, и похоже, наступило время его отдавать. Я бросаюсь головой в омут:

— Сегодня утром ты говорил о людях из Кёркспи. Дело в том, что ты всегда был тесно связан с теми чувствами, которые я испытывала в отношении них. И эта связь сильна до сих пор.

— Продолжай.

— Они живут, с моей точки зрения, не нормальной жизнью, и сами они не нормальные люди — а я просто хотела быть нормальной. Поначалу я верила, что ты покажешь мне выход оттуда, и я по тебе с ума сходила. Потом ты начал казаться мне частью их клана, и я… начала считать тебя обузой.

— И ты бросила меня. Дальше… Белинда, пожалуйста, объясни, что ты имела в виду.

Он просит Белинду, а она никогда не могла ему ни в чем отказать.

— Ладно. Когда мне было шестнадцать и мы с тобой целовались у меня дома, ты казался мне пришельцем из другого мира. Ты ведь приехал в Кёркспи из Блэкпула, который находится даже не в Шотландии, а в Англии.

— Это Блэкпул-то другой мир? — озадаченно спрашивает Стиви.

— Ну, я же там никогда не была, — сконфуженно бормочу я. В то время я страдала ужасающим отсутствием жизненного опыта и знаний об окружающем мире. Неужели эта наивная девочка когда-то существовала? — Любить тебя, заниматься с тобой любовью было для меня вызовом, бунтом, разрыванием оков. — Я отпиваю молочный коктейль. — Впервые с тех пор, как умерла мама, мне стало не тягостно жить. Я увидела перед собой будущее. Я и не думала об университете, пока ты не сказал, что собираешься учиться дальше.

— Я знаю, что отец не говорил с тобой о продолжении образования, — говорит Стиви.

— Мой отец вообще редко со мной разговаривал. И ты это тоже знаешь.

— Рыбаки очень суеверны, когда дело касается женщин. Он ничего не имел лично против тебя.

А мне казалось, что имел. Как всегда, Стиви старается оправдать безразличное отношение моего отца ко мне. Я пожимаю плечами и решаю не указывать Стиви на то, что я была не какой-то там абстрактной женщиной, приносящей беду, — я была его дочерью. Это старая рана, и лучше ее не бередить.

— Никто не обращал на меня внимания, а ты проводил со мной очень много времени. Ты открыл мне глаза. У тебя были идеи, планы, надежды. Я верила, что вместе мы сможем выбраться из Кёркспи и что ты поможешь мне избавиться от чувства одиночества и непохожести на остальных обитателей Кёркспи, тяготившего меня с детства.

Я замолкаю, машинально беру брусочек картофеля фри, макаю его в кетчуп, но мне не хватает решимости положить его в рот. Я сказала «с детства», но мы оба понимаем, что я имею в виду «с тех пор, как умерла мать».

— Когда мы поступили в университет, ты помог мне освоиться в новой обстановке. Я просто хотела быть нормальной, похожей на остальных студентов из семей со средним достатком. Ты чувствовал себя гораздо увереннее, чем я. — Я умолкаю на мгновение, затем спрашиваю: — Помнишь, как мы не спали всю ночь, читая стихи? Думаешь, мой отец мог сделать что-либо подобное?

Я даю Стиви секунду на то, чтобы подробнее вспомнить моего отца. Мистер Макдоннел, мрачный шотландец в матерчатой рабочей кепке, гигант: рост шесть футов четыре дюйма, вес восемнадцать стоунов (без одежды, хотя вряд ли кто-нибудь захотел бы увидеть его обнаженным — он страшен и с покрытым телом). Суровый, жесткий рыбак. Голыми руками откручивает курам головы. Ухаживая за мамой, он приносил ей к субботнему чаю десятифунтовый кусок кровяной колбасы — его брат был мясником. Я помню, с какой гордостью мама рассказывала мне об этом. Я тогда не поняла, чем тут гордиться, и до сих пор не понимаю. Естественно, Стиви не сможет вообразить, как мой отец в процессе соблазнения женщины открывает сборник стихов. Я вообще не хотела бы представлять, как мои родители занимаются любовью, но все же мне кажется, их любовь была безмолвной, поспешной, небрежной и в большой степени механической.

— Но потом мы поженились, и ты непременно хотел поехать домой и рассказать всем об этом. — Я горько вздыхаю, так как испытываю совершенно то же раздражение и муку, что и одиннадцать лет назад.

— Разве не это следует сделать после свадьбы в том случае, если родственники еще не знают о ней? Разве это не нормально, мисс «Я просто хочу быть нормальной»? — с некоторым раздражением спрашивает Стиви. Может быть, он растерян? Или смущен?

— Но мы же не были нормальными! Мы были беглецами. Быть нормальным в моем понимании — это значит устраивать вечеринки в Уимблдоне, есть блюда, требующие применения нескольких ножей и вилок, и обсуждать текущее положение дел в стране, а не торчать три вечера в неделю в пабе и не напиваться в субботу на улице, когда ты покупаешь в кулинарии сосиску и жареный картофель и ешь их на ходу, а вечером возвращаешься домой, едва переставляя ноги. Я не желала провести всю жизнь перед телевизором, с тарелкой рыбных палочек на коленях. Я не желала каждый день ходить в нейлоновом спортивном костюме и каждый год ждать Рождества, чтобы получить в подарок какие-нибудь серьги или кольцо из каталога «Аргос».

— Ты рассуждаешь как сноб.

— Возможно. Но мне уже тридцать, и я должна либо принять себя со всеми моими недостатками, либо признать, что я — пустое место и всю жизнь гонялась за призраками.

Я могла бы на этом завершить тему, и отныне Стиви стал бы считать меня надменной коровой, стыдящейся своего прошлого. Может быть, чуть-чуть усилилась бы и его ненависть ко мне, но зато мне не пришлось бы копать глубже. Или — пугающая альтернатива — я могла бы, несмотря на сильное чувство неловкости и смущения, попытаться расшифровать написанное мелким шрифтом, проявить смелость и честность и признаться Стиви, что моя неудовлетворенность жизнью происходила не от нехватки денег, а от чего-то одновременно гораздо более расплывчатого и гораздо более важного.

— Кёркспи являлся для меня символом отсутствия жизненных перспектив, — говорю я. — Там я чувствовала себя связанной по рукам и ногам. Я была лишена всех возможностей. Они ничего от меня не ждали, и рядом с ними я и была ничем.

— Они?

— Семья, друзья и одноклассники, даже учителя. Они были уверены, что я — да и не только я, а вообще все, кто живет в Кёркспи, — ничего не добьемся в жизни. Никто в Кёркспи не верит, что кто-либо из их земляков способен занять достойное положение в обществе. Мне все они казались живыми мертвецами. Ты думал о них иначе, и в конце концов я совсем перестала представлять себе нашу дальнейшую совместную жизнь.

— Так ты считала меня одним из них? Я был для тебя мертвым грузом? Проигранной ставкой? — спрашивает он с проницательностью, без которой я сейчас вполне могла бы обойтись.

— Иногда. — Я замечаю: Стиви, похоже, обиделся. Насупившись, он тянет через соломинку свой молочный коктейль. — Не всегда, но чем дальше — тем чаще. Ты не обращал внимания на мои просьбы переехать дальше на юг.

— Мы не могли себе этого позволить.

— Особенно тягостен был тот день, когда ты предложил мне вернуться в Кёркспи и жить с твоей матерью.

— Моя мать — чудесная женщина, — с вполне понятным раздражением возражает Стиви.

— Да, это правда, но для меня это был бы такой огромный шаг назад!

— Но там для нас была работа.

— На почте!

— Постоянный доход. Я думал, именно этого ты хотела.

— Я до сих пор не знаю, чего хочу.

Но даже в то время я знала, чего я не хочу. Я не хотела, чтобы мои дети росли в доме, где белый потолок пожелтел от табачного дыма, а унитаз используется вместо пепельницы и поэтому в воде всегда плавают окурки. Я не хотела жить там, где никто не утруждает себя словами вроде «пожалуйста», «прости», «извини» и «не мог бы ты» и понятия не имеет о том, какие из них используются для того, чтобы попросить человека подвинуться или громче повторить вопрос, а какие — для того, чтобы извиниться за произведенный телом неприличный звук. Я не хотела, чтобы люди считали, будто мои дочери приносят беду. Я не хотела, чтобы мои сыновья бездумно, только потому, что им нечем заняться в пятницу вечером, избивали сыновей других женщин. Даже тогда мне все это казалось дикостью. Мне хотелось, чтобы все было по-другому.