— Одна девочка дергает ее за хвост и говорит, он выглядит по-дурацки. И еще она отняла у нее карандаши и укусила ее, что недопустимо в их возрасте.

— Дети такие жестокие, верно? — бормочу я. — Школьная игровая площадка — это настоящие джунгли. Ну вот, например, сколько раз тебя кусали за прошедшую неделю?

Лаура краснеет.

— Я не имею в виду укусы как часть любовной игры, — злюсь я. — Я говорю о тех случаях, когда тебе при этом говорят, что от тебя воняет, или спрашивают, где ты купила свою одежду — не на благотворительной распродаже?

— Фрейя достаточно умна для того, чтобы понимать, что эта девочка просто завидует, — говорит Амели. — Это буря в стакане.

Во мне поднимается гнев. Ясно, что над Амели никогда в школе не издевались, иначе она бы сейчас горела желанием оторвать голову этой хулиганке.

— А эти издевательства не могли начаться после того, как погиб Бен? — спрашиваю я.

— С чего ты взяла, что это имеет какое-то отношение к смерти Бена? — спрашивает Амели.

— Это просто предположение.

— Тебя начали задирать в школе после смерти матери? — спрашивает Амели.

Она проницательна до такой степени, что становится страшно.

— Мы не обо мне говорим, — отвечаю я.

Мы и правда говорим не обо мне, но почему тогда глаза у меня наливаются слезами?

— Думаю, что о тебе, — невозмутимо констатирует Амели. — Ты ощущала себя покинутой, когда твоя мать умерла?

Я боюсь пошевелиться, потому что чувствую, что расплачусь, даже если просто кивну. Я не собираюсь лить слезы из-за насмешек и унижений двадцатилетней давности. Это просто глупо. Наверное, это проблемы сегодняшнего дня сделали меня такой чувствительной к прошлым обидам.

— Я уверена, что твой отец и братья делали все, что могли, чтобы тебе жилось получше, но тебе, скорее всего, все равно было нелегко расти в семье, где кроме тебя остались одни мужчины.

Вообще-то отец и братья не делали для меня почти ничего, но я не собираюсь делиться этим с Амели. Дети в школе дразнили меня тем, что я выгляжу как мальчишка. Так оно, наверное, и было, потому что ходила я в основном в обносках, оставшихся от братьев. С деньгами у нас в то время было худо, ведь после смерти матери отец не работал. Не потому, что ему не на кого было оставить детей или он был убит горем, — он не работал, потому что все время был пьян. Дети кричали, что от меня воняет грязными тряпками и пивом. И возможно, они и в этом были правы.

— Кто спас тебя, Белла? — спрашивает Амели.

— Я не хочу об этом говорить, — говорю я, глядя Амели прямо в глаза. По крайней мере, ей хватает порядочности побледнеть, встретив мой взгляд. Но она очень целеустремленная женщина.

— Почему же? За все те многие часы, что мы посвятили разговорам о Бене, ты ни разу не сказала: «Я это понимаю». Но ведь ты должна была понимать, разве нет? Потеряв мать, ты ощущала в душе то же горе, злость и страх, что и я после смерти Бена.

— Я была всего лишь ребенком.

— Из-за того, что ты была всего лишь ребенком, по тебе это должно было ударить еще сильнее.

Я делаю медленный сознательный вдох. Я должна успокоиться. Необходимо сохранять хладнокровие. Не время плакаться в жилетку. Я понимаю, зачем Амели затеяла этот сеанс любительского психоанализа. На основании того, что я говорила ей в прошлом, и — в большей степени — того, чего я ей не говорила, она сделала вывод, что у меня было очень несчастливое детство, начиная с того дня, когда у мамы нашли рак. До того дня детство у меня было самое замечательное, потому что оно было таким, как у всех детей. Я сполна получила свою долю успехов и разочарований, желе и мороженого, домашних заданий и ветрянки. Я была первой из всех детей в городе, у кого появился велосипед «Рали». А когда мне исполнилось восемь, мне подарили малышку Кэббидж Пэтч, со свидетельством о рождении, документом об усыновлении и всем прочим. Удивительно, как часто ты и понятия не имеешь, насколько тебе было хорошо, пока не становится плохо.

Потом мама заболела. А потом умерла. Я не буду об этом говорить. Не хочу вспоминать. Достаточно сказать, что следующие семь лет были для меня ужасно тяжелыми. Каждый день я жила в состоянии тоскливого уныния. Возможно, я до сегодняшнего дня тонула бы в этом личном аду, если бы в нашем городке не появился Стиви. Стиви вновь открыл мне, что такое доброта и счастье. Стиви.

Очевидно, Амели сложила два и два и получила четыре. Она пытается создать ситуацию, при которой я могла бы объяснить Лауре, что я сделала и почему. Но я хочу одного — чтобы она оставила меня в покое. Чтобы не совала нос не в свой вопрос. Я не желаю ей ничего объяснять. И Филипу тоже. В разговорах с ним я очень осторожно отзывалась о питейных привычках моего отца, никогда не называя их алкоголизмом. Я всеми силами удерживала Филипа от поездки в Кёркспи, где он не увидел бы ничего, кроме бедности, грязи и, что хуже всего, равнодушного отношения ко мне моей семьи. Я не хочу, чтобы это открылось. Не хочу ни рассказывать, ни оправдываться. Я просто не хочу снова испытывать страх.

— Ты ведь ходила в школу в твоем городке, да, Белла? Кстати, а как он называется? Напомни мне, пожалуйста.

Я долго жгу Амели взглядом, потом говорю:

— Кёркспи. — Я знаю, что если бы я не сказала, то Амели сама «вспомнила» бы название.

— Ничего себе! — удивляется Лаура. Она рада, что, как она думает, нашла повод увести нас от неприятной темы. — Там же жил Стиви, когда был подростком!

— Ты, наверное, ошиблась, — холодно говорю я. — Это очень маленький городок. Сколько, ты говорила, Стиви лет?

— Тридцать один.

— Всего на год больше, чем мне. Я бы тогда его знала. А раз я его не знаю, значит, ты ошиблась.

— Нет, я отлично помню. Он говорил, что жил в Кёркспи.

— Думаю, тебе стоит уточнить у Стиви, — говорит Амели.

— «Кирк» по-шотландски означает «церковь». Скорее всего, в Шотландии не один город с таким названием, — спокойно заявляю я.

На Белле бежевое платье на бретелях и невысокие сапожки. В области моды я не специалист, но могу ткнуть пальцем в небо и сказать, что ее наряд может сравниться в цене с подержанным «фиатом». И хуже всего то, что он стоит каждого заплаченного за него пенни. Она выглядит просто шикарно. У меня в голове мелькает непозволительная мысль.

Я горжусь своей женой.

Я беру себя в руки и напоминаю себе, что: а) она купила эти чувственные шмотки не на свои деньги, а на деньги своего еще одного мужа, и если уж кому и гордиться, так это ему; и б) Лаура. У меня есть Лаура. Мы с ней пара, и, следовательно, я не должен замечать сексуальной привлекательности — или чего бы то ни было — других женщин. Особенно тех, на которых я женат.

— Привет, — с напускной небрежностью говорю я.

Достаточно плохо уже то, что я все еще что-то чувствую по отношению к ней, — хотя мне и самому непонятно, что именно, — но все станет гораздо, гораздо хуже, если она узнает об этом.

Я всегда считал, что мне крупно повезло, что я ни разу в жизни не влюблялся в злых, жестокосердных женщин. Я не из тех, кто привязывается к практичным, всегда имеющим свой интерес сукам, который пьют из тебя кровь и обращаются с тобой как с половой тряпкой. У меня просто-напросто отсутствуют мазохистские наклонности. Жизнь слишком коротка для того, чтобы взваливать на себя еще и это. Кроме того, в мире есть множество хороших и красивых женщин, и именно среди них я предпочитаю проводить время. И поэтому странно, что я нахожу Белинду, превратившуюся в шикарную красотку Беллу, просто неотразимой — в то время как каждому видно, что она жестока, как древняя языческая богиня. Я сам себя не понимаю.

Я заставляю себя вспомнить тот момент, когда я согласился помочь ей, — иными словами, согласился тихо и быстро развестись, быть послушным мальчиком и исчезнуть без шума и пыли. Я видел, как она прямо осела на стуле от облегчения. Ясно, что все это время она не могла спину согнуть от напряжения. Это было чертовски невежливо с ее стороны. Ей не терпелось избавиться от меня, но самое обидное — она не была уверена, что я соглашусь. Ха! Высокомерная сука. Наверняка думала, что она такая привлекательная штучка, что я безутешно зарыдаю, упаду к ее ногам, буду ползать по полу и умолять ее не разводиться со мной. Она что, считает, что все последние восемь лет я мечтал, как буду ходить с ней в «Икею»?