Воспользовавшись привилегией обвинителя, Анабелла Ван Ротен немедленно сделала ход, сопроводив мою речь брошенным для разрушения только-только завоеванных позиций контрдоводом:

– Он едва не заставил себе поверить, не правда ли? На одну секунду вы забыли все, что знали, забыли об уликах, неопровержимо – вопреки всему, в чем мистер Антонелли хотел бы вас убедить – указывающих на обвиняемого! Не на Майкла Уирлинга или неизвестно какого еще тайного любовника Мэри Маргарет Флендерс, но только на обвиняемого, Стэнли Рота!

Когда я только начинал работать, охваченный свойственным молодости энтузиазмом, то получил дело, в котором обвинитель выступал с таким апломбом и напором, а обвиняемый, судить которого было вообще не за что, вел себя настолько смиренно и беззащитно, что присяжные даже не покинули свою скамью. Выслушав заключительные слова судьи, они было встали чтобы удалиться в совещательную комнату, но вдруг, словно подумав об одном и том же, переглянулись и опять сели на свои места. Судья озадаченно уставился на присяжных. Сидевший в первом ряду объяснил, что у присяжных есть вердикт и что они ходят задать вопрос. Вердикт, продолжал он, состоит в том, что обвиняемый невиновен. Вопрос звучал так: не лучше ли прокуратуре округа заняться чем-то полезным вместо преследования людей, заведомо ни в чем не виноватых?

В моей практике случалось, что присяжные заседали каких-нибудь двадцать или тридцать минут – время, достаточное, чтобы выбрать старшину и быстро выпить чашку кофе. Но всего один раз произошло так, что суд вынес вердикт не только единогласно, но и незамедлительно. Вовсе не ожидая такого от присяжных, которым предстояло решить судьбу Стэнли Рота, я тем не менее не предполагал, что они вернутся так не скоро.

Рудольф Хонигман проинструктировал присяжных в среду после полудня, сразу после того, как Анабелла Ван Ротен внесла повторные контрдоводы. В следующие два дня никто не проронил ни слова, не сделав ни единого намека о ходе обсуждения и о том, как долго оно будет продолжаться. Вечером в пятницу нам на заковыристом судейском языке дали понять, что присяжные решили поработать в выходные. Все, что мы могли сделать, – ждать.

Стэнли Рот оставался в бунгало за воротами студии, больше ему не принадлежавшей. Я ждал телефонного звонка в номере «Шато-Мармо». Стараясь отвлечься от своих мыслей, я смотрел телевизор, не находя там ничего, кроме наглого идиотизма обозревателей, мнивших себя экспертами по якобы завершенному процессу над Стэнли Ротом. Все утверждали, что знают, каким будет вердикт. Вездесущий Джек Уолш не только настаивал, что уверен в приговоре, но поочередно повторял это по нескольким каналам.

Я принялся размышлять, что произойдет с ним после того, как суд закончится и внимание мира привлечет следующий скандал, отодвинув прошлые дела на задний план. Что происходит с такими людьми, как Джек Уолш, вдруг ставшими знаменитостями на час? Каково это – звонить тем, кто еще недавно названивал тебе по нескольку раз в день, и не слышать ответа? Не знаю почему, но было действительно приятно думать, что Джека Уолша наверняка ждет именно такая судьба. Он сделал слишком мало, чтобы претендовать на что-то после смерти дочери. Бросив ее в момент, когда девочка больше всего нуждалась в отце, он заслужил забвение.

Пришла и ушла суббота, за ней миновало воскресенье. В понедельник, вернувшись в отель после ленча, я позвонил в суд на случай, если кто-то пытался выйти на связь в мое отсутствие.

– Вас вызовут, – сухо ответила секретарь суда, будто мне следовало знать, что у нее есть дела поважнее.

Из суда позвонили во вторник утром. Суд присяжных решил заслушать часть показаний двух свидетелей – детектива Крэншо и Джули Эванс. В час тридцать мы снова оказались в суде, слушая, как стенографист перечитывает сказанное Крэншо о его финансовых отношениях со студией, справку, подписанную Джули Эванс, – о том, что имеющиеся документы подтверждают визиты и присутствие детектива на съемочной площадке. Вновь прозвучали показания Джули, что она видела, как детектив разговаривал с Мэри Маргарет Флендерс. Существовало всего одно объяснение, зачем присяжным понадобилось это слушать: они хотели удостовериться, что Стэнли Рот лгал.

В одиннадцать часов на следующее утро, через неделю после передачи дела на рассмотрение суда присяжных, раздался звонок, так меня страшивший. Взяв трубку, я услышал одно слово, торопливое и несочувственное:

– Вердикт.

Я помедлил. Потом, набрав номер Стэнли Рота, сказал, что встречу его в суде через час. Рот предложил ехать вместе, но я убедил, что ему будет легче проскользнуть мимо репортеров через служебный вход, если он приедет один. Я сказал, что возьму такси. Правда состояла в том, что мне не хотелось видеться со Стэнли. Я не мог дать ему моральных сил, которых не чувствовал в себе. Есть такая давняя примета: чем дольше совещаются присяжные, тем лучше для защиты. Когда улики серьезны и доводы обвинения сильны, решения не приходится ждать долго. Впрочем, я видел слишком много дел и слишком много разных присяжных, чтобы верить, будто продолжительность их заседаний может что-то значить.

С заднего сиденья такси я смотрел на сверкавший серебром и золотом профиль Лос-Анджелеса, нестерпимо яркий на фоне пыльного жаркого полдня. На углу, ожидая сигнала светофора, стояла стройная женщина в черном облегающем платье, темных очках и белой шляпе с широкими полями – в руках поводок, другой конец которого был прицеплен к ошейнику черномордой афганской борзой кремовой масти. Совсем недалеко, в нескольких футах от нее, стоял готовый пересечь улицу молодой человек испанской наружности, державший на правой руке сразу несколько коробок с пиццей.

Приятно ощущать, что в Лос-Анджелесе остались нормальные люди, определенно не имевшие представления о том, что должно произойти в скромном судебном зале всего в нескольких кварталах от них.

Когда я прибыл, Стэнли Рот ждал на условленном месте. Встав, он положил на мое плечо левую руку, а затем, глядя мне прямо в глаза, протянул правую.

– Что бы ни случилось здесь сегодня, спасибо, – произнес он ясным, твердым голосом, в котором я не уловил ни нотки неуверенности или страха.

Анабелла Ван Ротен вошла сразу после меня. Поставив портфель на пол рядом со стулом, она устремила вперед взгляд, полный невозмутимого спокойствия. Еще через секунду появилась секретарь суда, за которой следовал помощник шерифа. С первым звуком его голоса мы встали. Открылась боковая дверь, и к своему креслу живо прошел судья Рудольф Хонигман.

Даже здесь, в этой запущенной и едва пригодной для слушания дел комнате, казавшейся жалкой подачкой общественного безразличия, присутствовала какая-то торжественность, которую я чувствовал только в церкви и зале суда. В двух местах, где совершались наиболее важные для человеческого существования церемонии. В одном случае воздававшие за добро, в другом – за зло. В таких церемониях всегда чувствуется момент очищения. Год за годом и поколение за поколением в них участвует двенадцать незнакомцев, спокойно и без эмоций решающих, виновен ли человек и должен ли он умереть. Потом, исполнив свой долг, они уходят, возвращаясь к прерванному течению жизни, чтобы никогда больше не видеть друг друга и, возможно, лишь много лет спустя задуматься о правильности сделанного.

Ожидая вердикта присяжных, мы сели. Не зная, как расценивать долгий срок их совещания, я не мог судить о решении и по тому, как они вошли. Всего раз я видел присяжного заседателя, женщину, захотевшую показать моему клиенту, что выпавшее тому суровое испытание окончено. Тогда, сев на свое место, она взглянула на меня и улыбнулась. Такое случается крайне редко. Присяжным хорошо известно, что во всяком разбирательстве кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает. Суд знает: независимо от решения найдется тот, кто будет им разочарован. Присяжные никогда не смеются и редко улыбаются. Они всегда серьезны. Именно это заставляет думать, что, несмотря на несовершенства присяжных, на присущие им ограничения, вопиющий идиотизм судей, судебных чиновников и юристов, несмотря на ужасающую неадекватность закона как такового, есть нечто, на что можно положиться в итоге и что дает вам надежду на правосудие. Строгое выражение их лиц, сосредоточенные взгляды, направленные перед собой, – именно это говорит вам, что, принимая решение, они сделали все, что могли.