Рот ждал, когда я закончу, медленно перебирая пальцами. Наконец он наклонил голову набок и с искренним интересом взглянул на меня.

– Вы сказали, ни в одном фильме не вскрыта центральная идея процесса по делу об убийстве? – Поразительно. Мне стоило понять раньше: эта моя фраза – единственная, на которой вообще могло споткнуться его внимание. – Что можно взять за основу? Я имею в виду – если кто-то задумал снять не просто хорошее, но великое кино… Такое кино, какое снял бы Орсон Уэллс. Фильм о процессе над убийцей.

Неожиданно я сказал:

– Он сам играл роль адвоката… Вспомните «Принуждение» – картину, снятую о деле Леопольда и Лоэба. 1920 год, Чикаго, убийство мальчика, совершенное двумя парнями постарше, студентами колледжа. Убийцы решили проверить, на что способны, убив без всякой причины, просто так, демонстрируя свое превосходство над моралью. Вероятно, думали, что такое доступно лишь «сверхчеловеку» Ницше.

Рот выглядел огорченным. Еще бы. Мечтая превзойти Орсона Уэллса, он трудился над сценарием не один год. Наверное, время от времени Роту приходила мысль, что есть тема, Уэллсом пока не раскрытая. Но когда я сказал, что «Принуждение» – совсем не тот фильм, его настроение улучшилось.

– Уэллс играл адвоката, Кларенса Дэрроу. Судебного процесса, по сути, не было. Дэрроу сделал от имени обоих заявление с признанием вины. Центральная сцена фильма – речь Дэрроу, в которой он убеждает дать обвиняемым пожизненный срок вместо смертной казни. Но я говорил о другом. О том, что нет картины, рассказывающей, что такое быть адвокатом и что значит выступать на стороне защиты в деле об убийстве. Что значит увидеть мир его глазами, понять, что и как он делает. Все, что было снято, включая «Принуждение», включая «Свидетеля обвинения», рассказывало о самом преступлении или обвиняемых. Хотите снять великое кино? Напишите сценарий, в котором обвиняемый может оказаться или виновным, или невиновным. Пусть все думают, что он виновен, и пусть все улики будут говорить то же самое. Обставьте дело так, чтобы никто не верил, будто адвокат способен выиграть дело. Пусть адвокат использует факты, уже доказанные обвинением, и путем аргументации опровергает их, демонстрируя: эти факты не подтверждают тезисы противоположной стороны. Сделайте так, сделайте это лучше, чем кто-либо до вас, – и вы получите великое кино.

На губах Стэнли Рота появилась понимающая усмешка. Он откинулся на спинку кресла.

– Обвиняемый может быть или не быть виновным, но все думают, что он виновен… Все улики против него… Вы говорите о процессе надо мной! Какая превосходная идея! Кино про суд надо мной…

Моего плеча коснулось дуновение прохладного вечернего бриза, того самого западного бриза, «зефира», как называл его Рот. Ветра, которому он так любил подставить лицо, гуляя каждый вечер по берегу Тихого океана и мечтая о кино, которое он однажды снимет. Он еще не создал таких фильмов и, возможно, не создаст никогда, но это оставалось мечтой Стэнли Рота. Мечтой сделать так, как не делал никто. Так, чтобы его кино навсегда осталось в памяти людей. Мэри Маргарет Флендерс любила смотреть его фильмы, очарованная собственным изображением. Обычно Рот смотрел кино вместе с ней, но видел не только изображение – он критически оценивал свою работу.

Склонившись над столом, Рот принялся делать записи на белом бумажном листе. Он писал отделанной серебром и золотом авторучкой, слишком толстой, чтобы использовать ее иначе как для раздачи автографов. Рот двигал пером медленно, даже неуклюже – словно скульптор, старательно воплощающий мысли резцом. Наконец он остановился. Бросив ручку на поверхность бумаги, Рот пробежал текст глазами. Потом свинтил колпачок с баллончика для чернил и внимательно посмотрел на авторучку.

– И все-таки насчет опроса присяжных… – Рот положил авторучку на стол. – Опрос суда… Кроме того, что было сказано о возможных отводах, вы спрашивали еще кое-что, причем у всех без исключения. Где живут, какую посещали школу, сколько у них детей. Вы старались наладить с ними контакт, верно? Старались, чтобы, общаясь с вами, они чувствовали себя комфортно. Вы создавали у них впечатление, что вам можно доверять. Ведь вы делали это с определенной целью, так? Им скорее понравитесь вы, чем заместитель прокурора. Кстати, она ничего подобного не делала. После этого вы продолжаете утверждать, будто вы не актер и все дело в дискуссии? Наконец, при открытии процесса, когда она зачитала то, что предполагает доказать обвинение – то есть, что я убил Мэри Маргарет Флендерс, – ваш ответ прозвучал так, будто вы в жизни не слышали столь возмутительного заявления. Если вы не актер, значит, верили в то, что говорили. – Ехидно улыбаясь, он сел на свое место. – Но вы не верите, разве нет? Не верите в мою невиновность. Вы не верите, что я ее не убивал? – Рот не отводил от меня взгляда, барабаня пальцами по листу бумаги, на котором только что писал. – Как вам нравится такое предложение: сыграть роль адвоката в картине, которую я собираюсь снять по окончании процесса. Будете потрясающе смотреться.

На нее трудно было не обратить внимания. Секретарь суда, приземистая и чересчур полная, с маленьким, презрительно сжатым ртом и крошечными злыми глазками кипела от негодования – так же, как секретарь любого суда на моей памяти. От нее требовалось множество конкретных функций, и на каждую просьбу секретарь отвечала с подозрительностью, заранее сомневаясь, входит ли это в перечень ее должностных обязанностей.

– Будьте любезны пригласить суд присяжных, – терпеливо улыбаясь, попросил судья Хонигман.

Опустив пухлые ручки на бедра, секретарь задумалась, словно решая, будет она любезной или нет. Затем, что-то невнятно бормоча, пересекла пустое пространство перед адвокатским столом и оказалась у совещательной комнаты присяжных. Возле двери секретарь остановилась. Приняв позу, отдаленно напоминавшую о хорошей осанке, звучно стукнула в дверь костяшками пальцев и громко объявила, что пора начинать.

Возвращаясь назад к своему маленькому столику в нижнем ряду напротив скамьи присяжных, секретарь снова стукнула костяшками пальцев – на сей раз по углу стола, за которым сидели мы со Стэнли Ротом. Преисполненным муки голосом сухо доложила:

– Ваша честь, суд присяжных.

В зал суда не спеша вошли двенадцать присяжных и еще двое запасных – на случай если основных придется по какой-либо причине заменить. Как присяжные ни старались, занимая свои места на тесно поставленных скамьях, они все же толкались и задевали друг друга локтями. Каждый из предназначенных для семи человек рядов был достаточно узким, и вид скамей, поставленных в два ряда, вызывал у зрителя болезненное ощущение. Присяжным явно не хватало места, чтобы расслабиться или хотя бы немного изменить позу. Один из членов суда – высокий человек крепкого телосложения, судя по мускулистой шее и рукам, зарабатывавший на жизнь физическим трудом – был вынужден неестественно выпрямляться всякий раз, когда хотел сменить отсиженную ногу. И каждый раз его движение заставляло вздрагивать пожилую даму, сидевшую впереди и получавшую ощутимый удар по спине.

Скамья присяжных выглядела отдельным местом преступления, но, внимательно рассмотрев зал суда, это рассуждение можно было развить. Помещение с потолком, отделанным звукопоглощающей плиткой и серым линолеумом на полу, не выглядело ни величественным, ни сколько-нибудь вдохновляющим на правосудие. В зале стояли дешевые деревянные столы и дешевые деревянные стулья. Сбоку от стульев без подлокотников, на которые с тоскливым видом сели репортеры, находились выкрашенные зеленой армейской краской корзины для бумаг. Здесь же присутствовала вечно раздраженная секретарь суда. В стороне, водя по залу потухшим взглядом, стояла помощница шерифа – дама с выдающимся носом и большой грудью, особенно заметной из-за туго затянутого поясного ремня. Все напоминало о бюджете и его экономии, наводя на мысль об узколобых политиканах, обещающих снижение налогового бремени, и об общественности, уверенной, что своя рубашка ближе к телу.