Доехав до Санта-Моники, Рот оставил машину на улице, следующей за городским парком. Водрузив ноги на лавку, мы уселись на стол для пикника и стали смотреть на океан, лежавший за выбеленным песчаным пляжем. На распахнутом перед нами просторе горизонта медленно исчезало солнце. На темнеющем небе появилась первая звезда. От моря потянул чистый и прохладный бриз. У самого прибоя в мелких, не достигавших щиколоток волнах весело резвились полураздетые дети. Закинув за плечо связанные вместе сандалии, по пляжу бегала симпатичная девушка лет семнадцати или восемнадцати. Легко взрывая песок, девушка ускользала от пытавшегося ее догнать неловкого юноши.

– Когда я попал сюда в первый раз – еще ребенком, страстно желавшим снимать кино, – то жил именно здесь. Я вырос недалеко от Модесто, в Долине. Вы когда-нибудь бывали в тех местах? Жара, сушь, местность плоская, как стол, и сотня миль до океана.

В глазах Рота появилось тоскливое выражение. На его лице странным образом выделялись глаза. Нельзя сказать, чтобы его лицо выглядело привлекательным, как бывает у других, не важно, мужчины или женщины. Достигнув пятидесятилетнего рубежа, некоторые мужчины приобретают своего рода обаяние, едва уловимо меняясь, и не то чтобы становятся красивыми, просто выглядят интереснее. Кажется, будто они знают, чего хотят, и привыкли всегда это получать. Стэнли Рот был начисто лишен такого шарма. Узкие, сжатые в кривую линию губы, глаза с тяжелыми веками и оттянутыми вниз уголками. Слишком длинный и широкий нос, казавшийся чересчур тупым и массивным. Узкий, скорее, женственный подбородок выдавал натуру нерешительную и застенчивую.

Впечатлению совершенно не соответствовал взгляд. Впрочем, это не бросалось в глаза сразу. Лишь побыв со Стэнли рядом и как следует изучив это лицо, вы начинали понимать, насколько точно взгляд соответствовал эмоциональному состоянию Рота.

Глаза почти никогда не выдавали его реакцию, нервозность или возбуждение. Эффект выражался в совсем незначительных изменениях – например, насколько широко открыты его глаза или насколько плотно они прикрыты. Глядя на вас с совершенно каменным лицом, Рот мог одним взглядом выразить все, что чувствовал, или, точнее говоря, показать те чувства, которые хотел открыть вам как истинные.

Рот смотрел туда, где на поверхности океана лежала серебряная дорожка, соединявшая ночь с тем, что еще осталось от дня.

– Я приходил сюда каждый вечер и наблюдал, как меняется свет, когда солнце окончательно садится и небо теряет красно-оранжевый оттенок, как начинается вечерний бриз, прохладный и тихий. И как вскоре после этого все: небо, океан, горные вершины на севере, – все погружается в синий полуночный сумрак. – Подперев рукой подбородок, Стэнли Рот улыбнулся, вспомнив времена, когда все, чего он достиг, было мечтой. – Вот поэтому я и назвал студию: «Блу зефир». Странно, да? Для меня это название имело такое огромное значение, что я полагал, будто его смысл поймут и другие. Этого не произошло. До сих пор никто не задал мне вопроса: что означает «Блу зефир» и почему мы назвали студию именно так?

Схватившись за край стола, Рот уперся взглядом в лавку, на которой мы примостили ноги. Затем, тяжело вздохнув, медленно поднял голову и вновь посмотрел на далекий горизонт.

– Этот цвет… Он не совсем полуночно-синий. Скорее, напоминание о песне Дюка Эллингтона. Помните? «Настроение индиго». В этом есть какая-то тоска, есть что-то рвущее сердце. Оно есть в музыке и в цвете. И в том, как с океана приходит бриз, каждый вечер, в одно и то же время. Думая о том, что мне нравилось тогда, когда я впервые пришел на это место, совершенно новое для меня, как и сам Лос-Анджелес, я понял: дело именно в этом миге, когда ты сидишь здесь, у самого океана. Момент окончания дня, час между днем и ночью, когда можно слушать тишину и бриз приносит воспоминания о юности, когда девушки были прекрасны и кажется, что все будет так, как должно быть. Вот почему я назвал студию «Блу зефир»: «Блу» – потому что индиго – цвет ночи, и «зефир» – потому что так называется западный бриз. Ветер, который приносит мечту.

Встав, он сделал несколько шагов к океану, словно хотел следить за тем, что находится на краю горизонта, до тех пор, пока его линия не исчезнет навсегда, растворившись в ночи.

– Я не хотел быть просто еще одним директором студии. Я не хотел, чтобы студия «Блу зефир» стала очередной киностудией, – сказал Рот, поворачиваясь ко мне. – Когда я пришел сюда тридцать лет назад, то хотел совершить что-то значительное. Собирался стать новым Орсоном Уэллсом. Я хотел снять фильм не хуже «Гражданина Кейна». Нет, даже лучше…

– Вы получили «Оскара».

– Можете вспомнить название фильма?

Наверное, его удивило бы только одно: если бы я сразу вспомнил название, а не принялся вместо этого оправдываться, говоря, что вспомню, пожалуй, если немного подумаю.

– Но вы помните название «Гражданин Кейн», не так ли? Великий фильм. Некоторые считают, что это самая великая кинокартина по сей день. Во всяком случае, картина попала в разряд вечных. Всегда найдутся желающие ее посмотреть. Когда умер Орсон Уэллс? Думаете, когда пройдет столько же лет с моей смерти, кто-нибудь вспомнит мои фильмы? Да, я получил премию киноакадемии. Взгляните как-нибудь на ежегодный список победителей. Сколько названий и сколько имен вы помните? А почему? Потому что большая их часть этого не заслужила.

Упала ночь, и на небе больше не осталось ни пятнышка света. Включились высоченные фонари, расставленные вдоль дорожки на металлических стойках. Рот так и не снял темные очки. Возможно, давно привык видеть в темноте. Подняв воротник куртки, он сунул руки в карманы.

– Все думают, я счастливчик – или, вернее, думали, пока была жива Мэри Маргарет. Думали, у меня есть все. Не только деньги, не только жена-кинозвезда, не только награда киноакадемии, собственная студия и все, что с этим связано. Нет, больше, чем все это в частности или сложенное вместе, я был счастлив потому, что был Стэнли Ротом, и все, абсолютно все знали, кто я такой. Я был известен. Нет, – он решительно замотал головой, – нет, я был знаменитостью, одним из тех, кто знаком каждому, с кем хочется постоять рядом. Это самое захватывающее. Я ни разу не появился на экране, никогда не делал того, что делал Хичкок, и не отвел себе ни одной, самой маленькой роли. Но я попадаю на обложки журналов куда чаще любой кинозвезды. Не могу показаться на публике без того, чтобы не попросили автограф.

Рот выпрямился и запрокинул голову, ловя воздух широко раскрытым ртом. Продолжая держать руки в карманах, он пару раз подпрыгнул на прямых ногах, потом замер в неподвижности, часто моргая, словно хотел избавиться от всего, что теперь казалось несущественным, неправильным.

– Нельзя сказать, что я напрасно стал знаменитым. Это вовсе не было моей целью. Первый фильм, та первая картина, которую мне дали снимать, – она была лишь работой, то есть тем, что мне хотелось сделать как можно лучше. Я не предполагал создать что-то серьезное. Надеясь хотя бы не провалиться, я не думал о наградах. Сюжет был обыкновенный. Ничего особенного – простая история и заурядные характеры, но картина всем понравилась. Так понравилась, что я закончил фильм полноправным режиссером. И никто не требовал от меня фильмов, которые заставляли бы думать, лишали душевного комфорта. У меня открылся дар снимать такое кино, которое хотят смотреть все, кино такого рода… Ладно, вы знаете, какого рода…

Рот пожал плечами, как бы приглашая к осуждению всего, им созданного, и того, кем он сам стал в итоге.

Наклонившись к столу, я следил за тем, как Рот меряет шагами лужайку. И ждал продолжения.

Остановившись, Рот сердито топнул ногой.

– В этом причина создания студии «Блу зефир». Причина, по которой я хотел, чтобы студия принадлежала мне одному. Я собирался снимать те фильмы, которые считал нужным снимать. Мне хотелось создать нечто серьезное, нечто значительное – такое, что публика помнила бы так, как она помнит «Гражданина Кейна».