Не успел Максим Петрович достать из своего видавшего виды брезентового портфельчика чистые протокольные бланки для снятия допроса и поколдовать над капризной шариковой ручкой, как Ивану Голубятникову опять приспичило до ветру. На этот раз он пробыл в скворешнике очень долго. За это время Евстратов сумел дозвониться до райотдела и сообщить Муратову о поимке преступника, на что тот бодро прокричал в трубку одно лишь слово: «Еду!»

– Вы уж извините, голубушка, – сказал Максим Петрович, обращаясь к тете Пане, – мы вас задержим немного. Очень невнятно разговаривает этот… как его… а вы отлично понимаете…

– Да как же не понимать-то! – всплеснула руками тетя Паня. – Он спокон веку, сызмальства, гугнявый был. А сейчас и вовсе, видно, одурел в отделку!

– Вы-то помните, как он уходил в армию?

– Ды госспыди! Как не помнить! Сама бегала провожать, – и смех, и грех, товарищ начальник, ей-правушки!

– Почему – смех?

– Да как же! У этого у Ваньки-то, стал-быть, гармонь была, – от отца от покойника еще осталась, так он всю дорогу на ней турукал… Вот стали прощаться – мать ему: «Ну, Ванюшка, детка, давай, мол, гармонь-то, что ж ты ее – с собой, что ли, повезешь?» Он, слышь, всю дорогу на мать-то и не взглянул, а как дошло гармошку отдавать – вот вдарился в слезы, вот вдарился! Ну, глупой же, одно слово! Ему гармонь, видишь, дороже родной матушки оказалась!

– И за эти двадцать с лишним лет, – помолчав, укротив строптивую самописку, продолжал Максим Петрович, – за эти двадцать четыре года вы, лично вы, – подчеркнул он, – ни разу ничего подозрительного не замечали в доме гражданки Голубятниковой?

– Ни боже мой! – воскликнула тетя Паня.

Вернулся лесник, волоча на себе стонущего Ивана. Тот уже вовсе не держался на ногах. Его, видимо, стошнило: борода и плащ на груди были замараны какой-то дрянью. Брезгливо отряхиваясь, Жорка усадил больного на стул.

– Положить бы его куда, – сказал он, – ишь, корчит как… Человек все ж таки.

– А вы давайте его в председателев кабинет, на диван, – предложила молоденькая девчушка, секретарша.

– Выдумала! – сердито встряла тетя Паня. – Загадит диван, председатель ругаться будет…

– Давайте, давайте, – решительно сказал Максим Петрович. – Ничего с диваном не случится… А вы, милочка, – обратился он к секретарше, – слетали бы на медпункт. Фельдшера попросите сюда.

Через десять минут, в белом халате, с чемоданчиком, аккуратный старичок, с незапамятных времен прижившийся в Садовом и по опытности своей стоивший доброго десятка дипломированных врачей, деловито, ухватисто мял живот разнесчастного Ивана, глядел ему в рот, щупал пульс и, низко нагнувшись, приглядывался к той дряни, которой была облеплена борода.

– Дизентерия, – закончив осмотр, наконец определил он. – Острейшая и запущенная дизентерия. Стул частый? С кровью? – поглядел он поверх очков.

– Что? – не понял Евстратов.

– Стул… ну, проще сказать, оправляется часто?

– Счет потеряли, – махнул рукой Жорка.

– Это место сейчас же дезинфецировать! – строго сказал фельдшер. – В больницу немедленно, – добавил он. – А пока дайте ему вот это… – он вынул из чемоданчика пакетик с пилюлями. – Больше ничем помочь не могу, к сожалению…

– Что за лазарет? – стремительно входя, спросил Муратов, сталкиваясь в дверях с фельдшером.

Он оглядел собравшихся в комнате, с некоторым удивлением остановив свое внимание на тете Пане.

– Где задержанный?

Максим Петрович молча кивнул на диван.

– Вот, товарищ майор, и топор при нем взяли, – весело сказал Евстратов, разворачивая газету и извлекая оттуда никудышный, заржавленный топоришко.

– Мой топор! – раздался чей-то негромкий возглас.

Это был Алик. Приковылявший к сельсовету с опозданием, когда Голубятникова уже увели, он долго топтался у запертой двери, заглядывая в окна; один раз даже, когда приходил фельдшер, сделал попытку прошмыгнуть вслед за ним внутрь избы, но был решительно оттеснен лесником. Однако Алик не терял надежды пробраться в помещение, и вскоре ему удалось каким-то образом проскользнуть незамеченным. Очутившись в комнате, он смирнехонько притулился на стульчике за конторским шкафом и скромно сидел, помалкивая, пока вдруг не увидел украденный у него топор.

– Действительно ваш? – обращаясь к Алику, спросил Максим Петрович.

– Так точно, наш! – убежденно сказал Алик, всматриваясь внимательно в лежащего Ивана. – Дак ведь, товарищ начальник, на нем, на паразите, и брюки мои!

– Вы точно признаёте свой топор? – повторил вопрос Максим Петрович.

– Точно, точно признаю, товарищ начальник! И брюки, товарищ начальник, признаю! Эк, сволочь, уделал-то! – сокрушенно крякнул Алик. – Ведь новые ж были, а теперь – куда годятся? Загва́здал-то как… Эх! И коленку всю располосовал, гад! За брюки с него взыскать бы надо, товарищ начальник… А гармошку нашли? – обернулся он к Евстратову. – Ведь это он, стал-быть, курва, и гармонь спилил!

– Давай, давай иди! – нетерпеливо сказал Муратов. – Какие тут твои вещи – всё получишь по окончании следствия, – добавил он, видя, что Алик не уходит.

– Получишь! – неохотно отступая к двери, проворчал Алик. – От жилетки рукава… Стрелять таких шелапутов надо да и всё! – заорал он, уже очутившись на улице. – Стрелять, паразитов, без сожаления!

– Вот что, – раздраженно сказал Муратов. – Карусель тут у вас какая-то… Толкучий базар! Допрос снимали? Нет? Чем же вы тут, позвольте спросить, чуть ли не битый час занимались? А эти граждане, – Муратов указал на тетю Паню и лесника, – они какое имеют отношение к следствию?

– Самое непосредственное. Он, – сказал Щетинин в сторону Жорки, – обнаружил и задержал преступника. Она, – Максим Петрович улыбнулся, – как бы переводчица…

– Что-о?! Какая переводчица? Он что, иностранец, что ли?

Жорка, будто поперхнувшись, прыснул глуповатым смешком и деликатно прикрыл рот ладошкой.

– Речь у него неясная, – серьезно сказал Максим Петрович, неодобрительно поглядев на Жорку. – Только она его понимать может…

– Ничего, разберемся, – жестко сказал Муратов. Присутствие множества людей в комнате явно нервировало его. – Идите, гражданочка, домой, занимайтесь своими делами. Если понадобитесь, пригласим.

Тетя Паня собрала губы в тончайшую ниточку, смерила Муратова взглядом, как бы желая сказать: «Это уж, миленький, я сама знаю, что мне делать!» – и осталась на прежнем месте.

– Карусель, карусель… – повторил Муратов, видимо понравившееся ему словцо. – Да вы подымите его! – в голосе начальника послышались гневные нотки. – Ишь ты, разлегся… артист!

Евстратов и Жорка попытались поднять Голубятникова, но тот, едва утвердившись в сидячем положении, вдруг издал воющий звук и грузно, с грохотом повалился на пол.

– Артист, артист! – усмехнулся Муратов. – Ну, ладно, кончай самодеятельность, тут тебе не драмкружок… Поднять его!

Снова посаженный на диван, Голубятников кулем повалился навзничь и, как-то медленно потухая взором, закрыл лиловые веки.

– Он – что, правда больной? – недоверчиво спросил Муратов. – Фельдшер что сказал?

– Сказал – в больницу надо немедленно, – ответил Щетинин. – А допрашивать его сейчас… Сами видите, в каком он состоянии.

– М-м… – неопределенно промычал Муратов. Он раза три-четыре прошелся из угла в угол по комнате, пытаясь на ходу носком сапога поддать валявшуюся на чисто вымытом полу обгорелую спичку и всякий раз промахиваясь; затем, заскрипев полою кожаного реглана, полез в брючный карман, вынул тяжелый посеребренный портсигар, хотел было закурить, но, вспомнив статейку «Сам себе враг», недавно прочитанную им в журнале «Здоровье», где популярно рассказывалось о губительном влиянии никотина на организм пожилого человека, раздумал закуривать и сунул портсигар обратно. Максим Петрович молча собирал разложенные на столе листки протоколов и складывал их в свой портфельчик.

– Первую попавшуюся машину останавливай, – обратился он к Евстратову. – Повезешь задержанного в райбольницу.