– Далече собрался? – спросил от колодца дядя Петя, с мокрым, в каплях воды, лицом, с мокрой, покрасневшей грудью, выпрямляясь над колодой, у которой он мылся.
– Завтра вернусь.
– Подождал бы, под грозу попадешь.
– Проскочу! – беспечно ответил Костя, протискивая трещавший мотоцикл в калитку и перекидывая через него ногу.
Глава одиннадцатая
На райцентр было два пути: сразу же за селом налево по грейдеру, двадцать пять километров или напрямик, через поля, до асфальтового шоссе, и там, уже по шоссе, те же двадцать пять километров.
На развилке за селом Костя притормозил мотоцикл: надо было подумать, какой путь избрать.
Туча наплывала со стороны райцентра. Чернильный мрак лежал на горизонте. В черноте в судорожном дрожании взблескивали белые и алые сполохи. Силою своего свечения пронизав мрак, совсем отчетливо обозначилась кривая, изломанная ветка молнии, опущенная из середины тучи к земле, и, пульсируя, повисела мгновение, выбросив из себя несколько боковых отростков.
Костя чертыхнулся: опоздал! Над райцентром уже бушевал ливень. Прохладный, влажный ветер, вестник приближающейся грозы, мел по степи, вздымая и крутя столбы пыли. Скачками, точно затеяв игру в перегонки, над жнивьем, над копнами летели шары перекати-поля.
Через пять-десять минут гроза дойдет уже сюда… Самое разумное – повернуть назад. Но Костя отпустил рукоять сцепления, дал газу и, перескочив через грейдер, погнал мотоцикл по проселку. Он надеялся за оставшееся время достичь асфальта. А там ему уже сам черт не брат! Какой бы ни влил дождь – по асфальту он доедет. Если же повернуть – тогда из Садового скоро не выбраться: и грейдер, и проселки станут месивом грязи, жди, когда просохнет!
Дождевые капли, крупные, как бобовые зерна, ударяя с разлету, тяжело, шлепками, стали чернить дорогу.
Костя повернул ручку газа, прибавил скорости.
Стрелка спидометра колебалась около восьмидесяти.
Яр. Дорога плавной дугой спала вниз и, точно на качелях, вознесла мотоцикл вверх. Впереди сквозь косую штриховку дождевых струй завиднелся дубовый лесок. Дорога обогнула его по краю и снова вырвалась в открытое поле. Справа, сливаясь в бесконечную желто-зеленую стену, мелькали подсолнухи, слева чернел грубо взрытый паровой клин. Еще километра три – по краям дороги побегут сосенки защитной полосы, а там недалеко и шоссе…
Проселок уже свинцово блестел от дождя. Рубаха и брюки на Косте намокли, прилипли, прижатые ветром, к телу; водяные струи бежали по лицу, слепя глаза.
На изгибе дороги мотоцикл занесло в обочину. Костя вильнул рулем, пытаясь выправить мотоцикл, грязь фонтаном полетела из-под заднего колеса. Мотор заглох. И сразу стал слышен плотный, сильный шум дождя – по листьям подсолнухов, пахоте, по лужам, – они кипели, пенились на проселке и, переполняясь, соединившись, устремлялись куда-то торопливыми мутными потоками.
От намокшего мотора валил теплый пар. Костя завел мотоцикл, смахнул со лба мокрые волосы, налипавшие на глаза, тронулся. Но заднее колесо с потертым протектором пробуксовывало даже на самом малом газу. Мотоцикл вилял, съезжая с горбатого проселка то в правую, то в левую обочину. Косте стало ясно, что до шоссе не доехать. Но и не мокнуть же в поле!
Шагах в ста впереди из подсолнухов поднимался высокий продолговатый шалаш, построенный из жердей и соломы совхозными рабочими для разных нужд на время уборки. Кое-как, виляя из стороны в сторону, поддерживая мотоцикл растопыренными ногами, Костя добрался до шалаша и въехал в треугольный проем под соломенный навес. Какая-то человеческая фигура, располагавшаяся на земле вблизи входа, испуганная его внезапным появлением, стрельбой мотора, метнулась в глубь, в темноту шалаша.
– А задавил бы? – услыхал Костя из сумрака, когда мотор замолк. – Небось отвечать бы пришлось!
Голос человека был веселый, наполненный шутливостью, хотя, видать по всему, он испугался и испуг этот еще не вышел из него полностью.
– Ишь, как налетел! Тыр-тыр – ни оттуда ни отсюда, чисто сам сатана! Баранки мои небось подавил?..
Человек выдвинулся на свет, поднял с соломы мешок, пощупал кладь.
– Кажись, целы… А то б я тебе иск предъявил, – сказал он по-прежнему вполовину серьезно, вполовину шутливо.
Человек был в старой, потерявшей ясность и определенность цвета клетчатой рубахе, заплатанных на коленях и заду штанах.
– Алексей Кузьмич? Привет! – сказал Костя, узнавая Авдохина.
– А, товарищ Продольный! Вот, значит, кто меня сокрушить хотел!
– Не Продольный я, а Поперечный! – нарочито резким тоном поправил Костя. – Что вы все заладили – Продольный, Продольный! Попэрэчный! Ясно? Фамилия такая, украинская.
– Ясно… Что ж тут не понять? – слегка смутился Авдохин. – Вы не подумайте, это я ведь так… Слышу, другие – Продольный, ну и я себе… А и намокли ж вы, товарищ Про… тьфу ты! Как привыкнешь к какому слову, так его хоть с языка соскабливай! Ливеняка-то лихо как зажваривает! Сейчас, должно, салаш потекет…
Костя оглядел себя. Промок он до нитки. С трудом, стащил липнувшие к телу рубашку, брюки, выкрутил их и набросил на руль мотоцикла, оставшись в одних трусах, которые тоже были мокры. В тапочках хлюпала и попискивала вода. Разувшись, он вылил из них воду, обтер грязь пучком соломы.
Дождевые струи белесой шторой висели в дверном проеме. Соломенная крыша над головой под напором ливня шумела, но внутрь пока не текло – рабочие сложили ее добротно.
Земляной пол шалаша был устлан сухими листьями с кукурузных початков. Видно, еще недавно шалаш служил временным хранилищем. Не всё до конца вывезли из него: две-три кучи початков возвышались по углам. Костя разглядел, какой работой занимался Авдохин до его появления: выбрав из этих куч початки покрупнее, поувесистей, он очищал их от листьев, намереваясь унести с собою.
– А я в район путешествовал, – общительно, с видимым желанием завязать разговор доложил Авдохин, перенося мешок с баранками подальше от входа, чтоб на него не летели брызги. – До свертка на попутной доехал, потом пешедралом, да вот дождь сюда загнал…
В то, что он ездил в райцентр, поверить было можно, но в шалаш он забрался, конечно, еще до дождя – одежда на нем была сухая. Да и початков он успел начистить уже порядочно.
Снаружи мелькнула розоватая вспышка, и почти без паузы вблизи шалаша будто выпалили из пушки. Дождь припустил еще сильней, всплошную, уже не разделяясь на струи, с удвоенным шумом.
– Вот это да! Всемирный потоп! – удивленно и как-то по-детски радостно улыбаясь, покрутил головой Авдохин.
И вправду, было что-то удивительное и непостижимое в такой прорве воды, льющейся с неба… Законы физики не могли помочь разуму – все равно он испытывал первобытное непонимание того, как вся эта в неисчислимом обилии низвергающаяся вода еще несколько минут назад могла существовать и держаться где-то там, наверху, в воздухе, без какой-либо подпоры, быть каким-то невесомым, бесплотным паром…
В зубах у Авдохина был закушен махорочный крючок, руками он искал по карманам спички. Костя тоже полез в брючный карман за сигаретами, но они размокли, их оставалось только выбросить.
– Закурить, что ль? А вот моего отведайте, – протянул Авдохин кисет с куском газеты, сложенной буклетиком. – В районе на базаре у бабы одной брал, тридцать копеек за стакан… Говорю – чего так ломишь, у других по двадцать? А она: «Покуришь, спасибо скажешь и опять ко мне придешь»… Ну, говорю, раз у тебя такая фирма – сыпь пару стаканов. Гривенник не деньги…
Красноватые, в помаргивающих веках глаза Авдохина ненормально блестели. Когда Костя брал из его рук кисет, на него явственно пахнуло водкой. Вот откуда в Авдохине и его веселость, и расположенность к разговору…
– Что делал-то в районе? – спросил Костя, присев с самокруткой на ворох кукурузных листьев. Табачок был никудышный даже в сравнении с елецким «Памиром». Баба для количества, верно, подмешала в него всякой дряни – и травы, и листьев, и мочала…
