– Да нет, не так уж это ясно, – ответил Костя, не очень убежденным, но все же несогласным тоном.

Перед глазами его опять стоял созданный его воображением убийца, стоял в коридоре изваловского дома, с топором в опущенной руке, с туманным пятном вместо лица – странный, непонятный убийца, который, установив, что хозяин и его гость крепко спят и ничем не могут ему помешать, и зная, где спрятаны деньги, должен был бы пройти осторожно в дом, вместо того, чтобы убивать…

«Черт его знает! – подумал Костя, вдруг засомневавшись в догадках, что пришли к нему, когда он утром осматривал изваловский дом. Он совсем было уже приготовился изложить их Максиму Петровичу, но теперь решил воздержаться – конечно же, старику они покажутся абсолютно безосновательными, очередным домыслом, взлетом мальчишеской фантазии, и он, Костя, будет выглядеть только смешно. – Может, он и не знал вовсе, этот убийца, этот ночной человек без лица, где лежат деньги… Вошел, приготовленный к тому, чтобы долго, вслепую искать, потому и убил, что боялся, как бы не проснулись, не помешали, не схватили… А потом проник в дом, наудачу сунул руку в одно, другое место, и повезло: сразу же напал на деньги… А теперь эта его слепая удача вводит в заблуждение. Считаем уже неоспоримым фактом, что он был обо всем осведомлен. А я так даже на этом строю вообще всю картину преступления…»

Темный, неясный, неопределенного роста и внешности человек, растворенный, размытый во мраке… Опять он шел по доскам коридора на полусогнутых, напружиненных ногах, подходил к двери на веранду, прислушивался…

– Максим Петрович! – полежав, сказал Костя с настойчивостью. – Очень прошу, дайте командировку!

– Да ты с ума сошел! – заскрипел пружинами Максим Петрович. – Государственные деньги тратить – а на что? Чем я перед начальством такую блажь мотивирую? Если считаешь, что в личности Артамонова что-то неясно – напиши на бумаге, что именно неясно, что ты желаешь знать. Пошлем запросы на места его работы и жительства, оттуда ответят…

– Это не то, Максим Петрович! Бумага есть бумага. А живая беседа с людьми, которые Артамонова знали, работали с ним – это совсем другое… Командируйте! Не пожалеете! Вот чувствую, объяснить только не могу, как это нужно!

– Ну и банный же ты лист! Пристанешь – нет от тебя спасения. Еще раз говорю – и точка, шабаш: ни в какую командировку послать тебя не могу, не вижу в этом необходимости. Понятно? Мотивировать нечем.

– Понятно… – проговорил Костя, сникнув. – Максим Петрович! А Максим Петрович! – немного помолчав, окликнул он старика. – А можно, я за свой счет съезжу? Дайте мне отпуск дней на десять…

– Я и не знал, что ты такой богач! – насмешливо ответил Щетинин.

– Богач не богач, а на дорогу найду… Ну, даете отпуск? Мне ж положено, я ж за эти три месяца с половиной ни одного воскресенья официально не отдыхал. Если только одни воскресенья посчитать, так и то больше десяти дней выйдет.

Максим Петрович не отвечал и лежал так тихо, что даже ни малейшего скрипа пружин было не слыхать, точно его и не было в спальне.

– Всё равно, для меня сейчас и дела-то нет, так, впустую дни трачу, – сказал Костя, чувствуя, что Максим Петрович колеблется и теперь на него надо только покрепче нажать.

– Отдыха, конечно, лишить тебя не могу… Отдых каждому советскому трудящемуся по закону положен, – услыхал Костя неуверенный, раздумывающий голос Максима Петровича. – Но и давать согласие на поездку на твои личные средства – тоже не тово… не по закону. Десять дней, раз ты хочешь и так настаиваешь, ты, конечно, можешь взять… Для законного отдыха. Ну, а уж как ты их там используешь – это твое личное дело…

– Спасибо, Максим Петрович! – вскинулся с дивана Костя. – Можно вам руку пожать? А можно, я в отпуск с завтрашнего же дня, а? Хорошо?

Нащупав сигарету, Костя чиркнул спичкой и закурил.

– Только не дыми, не дыми тут! – ворчливо сказал Максим Петрович.

– Я на крыльцо выйду…

Улица была в вязком, смоляной черноты мраке. Вверху, в разрывах туч, остро, безмолвно сверкали августовские звезды. Огни, да и то редкие, светились только на горе, в центре поселка. Оттуда, заглушённые расстоянием, доносились голоса, смех, – видно, это расходился народ с закончившегося в библиотеке вечера.

Мимо дома Щетинина, по другой стороне улицы шла парочка, едва различимая в потемках, – девушка и парень. Они болтали, пересмеивались, девушка слегка вскрикивала, скользя на неровностях мокрого тротуара. Парень ободрял ее, но она вскрикивала еще громче, с притворным возмущением, – видимо, желая ей помочь, парень давал волю рукам. Костя узнал голос Петьки Кузнецова.

– Петро, подойди на минутку, – позвал он в темноту.

Кузнецов подошел, оскользаясь на размытой дождем дороге.

– Ты меня уговорил, – сказал Костя. – Надумал я. Твое счастье. Приходи утром за мотоциклом.

– Ты не шутишь? Нет, серьезно? Давай я его прям сейчас заберу!

– Сегодня не надо. Завтра. Утром.

– А почему? Какая разница – сейчас или утром?

– Жизнь твою жалею: больно много ты сегодня рябиновки заложил…

В любом городе, в любом селе время от времени появляются бродячие легенды. Зародившись бог знает где, они затем начинают блуждать чуть ли не по всей России, выдавая себя за самую что ни на есть реальную действительность, приукрашиваясь и затейливо расцвечиваясь все новыми и новыми жуткими, леденящими кровь подробностями.

Так, где-то, скажем, в Харькове, возникает легенда о двух каких-то воровских злодейских шайках, из которых одна проиграла в карты другой триста детей дошкольного возраста; каждый день в городе начинают носиться слухи об исчезновении или гибели детей – их якобы находят убитыми, повешенными, утопленными, или даже вовсе не находят, они словно сквозь землю проваливаются. И вся эта чертовщина вдруг распространяется с быстротой невероятной, фантастической: из Харькова она перекидывается в Рязань, в Воронеж, в Свердловск, где обрастает новыми нелепыми, ужасными дополнениями, вроде того что мальчиков обязательно обезглавливают, а на спинах девочек вырезают нехорошее слово. И так, точно ветром несомая, летит легенда по огромной нашей стране, по ее городам и весям, залетая в самые отдаленные места, куда, доведись послать письмо, так оно чуть ли не месяц идет, а тут непостижимым образом харьковская история, словно ее по радио передали, оказывается уже в Норильске и на какое-то время прочно поселяется за Полярным кругом, где и обогащается, в силу суровых климатических условий, новой подробностью: детей не только убивают, но еще и замораживают…

Подобным манером появляются на свет и другие легенды: о женщине, попросившейся переночевать, и ночью выпившей кровь у грудного младенчика; о каком-то сумасшедшем грузовике, который ночами мечется по городу и беспощадно давит запоздавших прохожих; о каком-то печнике, которого ночью позвал некий неизвестный человек, вроде бы переложить дымоходы в печке, а на самом деле заставил под дулом револьвера замуровать в стену свою жену…

Сколько их, этих страшных бродячих легенд! И в каждой – обязательно смерть, ужасы и ночь, ночь… Верят люди всей этой галиматье, да ведь как же не верить: рассказывают-то или сами «очевидцы» или, на худой конец, со слов знакомых, соседей, приезжих родственников, людей, оказавшихся будто бы невольными свидетелями кошмарных происшествий… Ах, как еще любят у нас создавать и с каким смаком создаются и приукрашиваются в дальнейших передачах такие уродливые фантастические байки!

Так в районе появилась легенда о садовском привидении. Сперва только пожимали плечами да посмеивались: привидение! Бог знает, чего спьяну, с шальных глаз, не наплетут! Смешно говорить: сотню спутников запустили в космос, атом расщепили, луну сфотографировали, ни в бога, ни в черта давно не верим – и вдруг, извольте радоваться, какое-то привидение! Ерунда на постном масле, бабьи выдумки, анекдот…