Искоренение пьянства было больной идеей Муратова. Сам он не пил ни по каким случаям – ни на праздники, ни в дни свадеб и рождений, не понимал, как это пьют другие, что находят в вине, и, была б его воля, он совсем бы изъял вино из употребления, разрешил бы торговать только морсом и квасом.

– Тоська где? – спросил он, скосив на Щетинина взгляд из-под очков.

– В город переехала. К сестре. Живет с ней в общежитии, улица Труда, восемнадцать. Принята на молокозавод. Счетоводом.

– Давно?

– Переехала с неделю назад. Работает с пятницы.

– Информация к тебе идет хорошо, – одобрил Муратов. – Ты Тоську из виду не теряй, надо быть в курсе всего. Чтоб каждый ее шаг был на учете. В этой линии много еще, много туманного… Надо в ней еще покопаться… поискать, поисследовать.

– Копаюсь, ищу… Сколько уже копались!

– А вот увидишь – только через Тоську и выйдем на преступника… Если не Авдохин, так только она.

Муратов стал подробно излагать, что, по его мнению, следовало предпринять для разработки версии, в которой главной фигурой была Тоська, или Таисия Куприяновна Логачева, бывшая заведующая сберегательной кассой в селе Садовом. Щетинин слушал молча, время от времени вытирая шею и лысеющую голову платком. Муратову казалось, что он предлагает что-то новое, но ничего нового в его предложениях не заключалось, он только иными словами излагал то, что уже говорилось раньше и было уже в том или ином виде предпринято и испробовано.

Щетинину стало скучно. Он отвечал Муратову устало, немногословно, без интереса. Ничего не мог Муратов ему подсказать, ничем не мог помочь. И дело он знал хуже, чем Щетинин, который занимался им непосредственно с первого дня, и думал над ним меньше. Все, что он говорил и предлагал, Щетинин передумал сам уже десятки раз. Десятки раз под самыми различными углами, куда более углубленно, чем Муратов, рассматривал он материалы дела, придирчиво анализируя все факты и фактики, даже самые мельчайшие, микроскопические, – и по отдельности, и в совокупности с общей картиной… Сколько провел он бессонных ночей, сколько было у него вспышек энергии, когда казалось, что – вот она, разгадка, найдена, а потом оказывалось – нет, снова мимо, мимо…

Муратов, хотя и бодрился, заставлял себя быть энергичным, напористым, кажется, тоже, как и Щетинин, понимал, что следствие зашло в тупик, топчется на месте…

Однако ему было легче, чем Щетинину. Муратов занимался делом лишь в порядке шефства, контроля, помощи, а ответственность за следствие нес Щетинин, и эта ответственность лежала персонально на нем, и лежала не просто, а тяжким грузом…

В паху у Щетинина глухо, исподволь ныла тупая боль. Проснулся старый его недуг – грыжа, из-за которой, собственно, он и попал в работники уголовного розыска двадцать с лишним лет назад. Медкомиссия военкомата не сочла возможным направить его на фронт в действующую часть, оставила в тылу. «Будете выполнять работу, которая тоже важна и необходима для страны», – сказали Щетинину. Когда война кончилась, он сделал было попытку вернуться в город, к прежней своей профессии – настройщика музыкальных инструментов. Но от старого своего дела он уже поотвык, потерял к нему интерес, а в новое втянулся, обмялся в нем, и шло оно у него неплохо – начальство хвалило, ставило в пример… Жилось в послевоенные годы нелегко, особенно в городе, пострадавшем от военных действий, в районе же с продуктами было легче; к тому же Щетинин успел обжиться, благоустроиться: купил старый дом, отремонтировал его, развел сад, пчел…

Дело в разбухшей рыжей папке, что перелистывал Муратов, поначалу казалось простым и легким. И следователь областной прокуратуры, и оперативные работники, прибывшие из области на подмогу районному угро в связи с происшествием в Садовом, были уверены, что не пройдет и трех-четырех дней, как все будет распутано и кончено. И не такие дела удавалось распутывать и приводить в кратчайшие сроки к полной ясности. Однако прошло и три, и четыре дня, а там и полмесяца, месяц, а происшествие не только не обретало ясности, но, наоборот, по мере того как оказывались несостоятельными первоначальные догадки, становилось все более непонятным, загадочным и темным. Как водится в подобных случаях, рвение в участниках расследования постепенно стало угасать. В начале второго месяца, так ни до чего и не докопавшись, уехали назад оперативники из области, заявив, что раз за дело ответственна прежде всего районная милиция, пусть она его и завершает. Оставшаяся группа растаяла еще быстрее, другие, новые происшествия отвлекали людей, и в конце концов дело, с которым не мог сладить целый отряд опытного, умелого народа, лишь формально осталось за областной прокуратурой, а в действительности повисло на одном Максиме Петровиче Щетинине да на его помощнике, прикрепленном к нему студенте-практиканте юридического факультета Косте Поперечном…

Ох, как был недоволен Максим Петрович тем, что садовское дело закрепили за ним! Известно, что получается с такими безнадежными делами! Они так и остаются нераскрытыми, но следователя бесконечно теребят, поминают на всех совещаниях – и в районе, и в области, страдает служебная репутация… Нераскрытое дело! Да еще какое! А что он может? Он, Максим Петрович Щетинин, не волшебник, не ясновидящий, самый обыкновенный нормальный человек. Некрепкого здоровья, в том возрасте, когда уже в тягость ночевки вне дома, тряская езда в грузовиках, на подводах, на мотоцикле… Скорей бы уж в отставку, на пенсию… Возился бы с пчелами, садом, удил бы рыбу, а вечером пил бы с женою чай – со своим медом, со своим вареньем…

Муратов держал в руках паспортную книжку, приложенную к делу в особом конвертике. Щетинин знал – сейчас Муратов вздохнет и скажет: «Жаль, нестарый еще был мужик!»

Муратов вздохнул и сказал:

– Во, как бывает! Жаль… И лет ему еще совсем немного было… Бедолага! Приехал в гости, а угодил под топор.. Артамонов Серафим Ильич, – прочитал он, как читал до этого не один раз, разглядывая паспорт. – Год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый… Так родственники и не отыскались?

– Нет, – покачал Щетинин головой, – совершенно одинокий человек. Жена умерла пять лет назад, детей не было, последние полгода жил в Ялте, снимал комнату в частном доме…

– Знаю, знаю… вот прописка. Вот что, – сказал Муратов деловито, откладывая паспорт, уже больше его не интересовавший. – Я и раньше тебе говорил – надо в Садовом, через жителей. Уверен, голову на плаху кладу, – местные знают больше, чем официально показывают… Это ведь не город, где за угол свернул и – всё, затерялся, ищи-свищи!.. Не может этого быть, чтобы ни один глаз не видел, ни одно ухо не слыхало, ни один нос не почуял. Просто боятся говорить, отместки боятся. Та бабка – как ее? Ганя, что ли? – что напротив Изваловых живет, наверняка кое-что знает. Помнишь, как она затряслась, побелела аж вся, когда ей допрос устроили? Помнишь, как она крестилась, слова вымолвить не могла и все путала, путала? Показала, что в девять уже спать легла, а часов у ней нету, откуда она могла время знать? То не слыхала ничего среди ночи, а то будто все же слышала, как у Изваловых собака брехала…

– Понятно, отчего перепугалась, – ответил Щетинин вяло, снова притягивая к себе «Огонек» и тут же отодвигая его еще дальше, чем он лежал. – А другие на допросах не пугались? Не путали? Кому приятно… Деревня в общем тихая, никаких особо громких происшествий – и вдруг такое событие! Милиция, всякое начальство понаехало, – шутка? Бабка неграмотная, отродясь под следствием не была, а тут – на́ тебе: и слова ее записывают, и с толку нарочно сбивают… Перепугаешься!

– Все это так, все это так… Но надо, брат, надо среди людей послушать… глас народа, так сказать… Парень этот твой, как его? Продольный? Где сейчас, что делает?

– Поперечный, – поправил Щетинин. – Это его наши ребята так нарочно, за рост. Два метра без малого. В Садовом он, уже вторую неделю. Именно с этим заданием…

– Ну, что он собрал?

– Да ничего пока. Было бы что интересное – прискакал бы, он парень шустрый.