– Со мной поедет, – решительно рубанул рукою Муратов. – Лично сдам. Давайте, ребята, волоките его ко мне в «Победу»… Осторожно, не кантовать! – не слишком-то ловко пошутил он, когда Евстратов с лесником и кинувшаяся им на помощь тетя Паня потащили стонущего Ивана.

Проследив в окно, как, уже с помощью шофера, длинное, громоздкое тело Голубятникова засовывали в машину, Муратов подсел к Максиму Петровичу и, благодушно похлопав его по коленке, сказал:

– Чуешь, Петрович? Замкнулся все-таки круг-то…

– Посмотрим, – уклончиво ответил Щетинин.

– Чего ж тут смотреть? – вспыхнул Муратов. – Дело ясное! Дезертир? Дезертир. Естественно, хотел смыться куда-нибудь подальше, а деньги? Да вот они, пожалуйста: перешел через дорогу, стукнул топором по черепушке – вот тебе и деньги. Наконец, топор, частое пребывание в пустом изваловском доме, похищенный плащ…

– Топор не тот, – возразил Максим Петрович.

– Ну, это ты, положим, вот так просто, на глаз, не определишь – тот или не тот…

– Да ведь хозяин нашелся топору-то…

– Хозяин! – презрительно фыркнул Муратов. – От этого «хозяина» с утра за версту самогоном прет, он чего с пьяных глаз не сморозит…

– Да и все остальное, – продолжал Максим Петрович, хмурясь, сперва недоумевая такой поспешности и поверхностности заключений начальника, и тут же начиная догадываться о причинах этой скоропалительности, – все остальное – плащ, пребывание в доме… ведь это же, в конце концов, Андрей Павлыч, никакие не улики, вы же сами понимаете… Что мы сейчас можем представить суду для доказательства причастности этого Голубятникова к убийству Извалова? Зеркальце? Рыбьи головки с чердака? Плащ? Старые штаны? Вот – всё. И ничего, что действительно могло бы…

– Ну-ну! – недовольно поморщившись, перебил Муратов. – Найдешь что-нибудь… Теперь, когда выяснены места пребывания преступника, найдутся и улики…

– Деньги, – задумчиво сказал Максим Петрович, – вот настоящая улика. А где они?

– А про дактилоскопию, дорогой товарищ, забыл? – подмигнул Муратов. – Ты ж сам видел, как он в ящик комода лазил, рылся там…

– Лазить-то лазил, конечно, – согласился Максим Петрович. – Так ведь взял-то одно лишь зеркальце.

– Да следы-то, – нетерпеливо, удивляясь непонятливости Щетинина, воскликнул Муратов, – следы-то ведь от пальцев остались на ящике! Чего ж тебе, голова, еще надо? А деньги… ну, деньги запрятаны, конечно, куда-то. Ищи. В общем, я поехал, – заключил он, подымаясь и широко, с размаху, протягивая руку Максиму Петровичу. – Вот так-то, брат. Жми. Закруглять надо дело. Закруглять! – решительно, словно ставя точку, добавил он уже с порога.

Максим Петрович тщательно, на оба замочка, защелкнул портфель и следом за начальником вышел на улицу.

— А, путешественник! – вяло протянул Максим Петрович, увидев Костю, который, ни с кем не здороваясь, расталкивая любопытных, протискивался к уже заурчавшей муратовской машине.

– Гляди, гляди, – усмехнулся Муратов, потешаясь над растерянным, обескураженным видом Кости. – Гляди, будущий Шерлок Холмс…

Из темной глубины кузова на Костю пялились такие страшные в бессмысленности своего выражения глаза, что он отшатнулся. Меловой грязной белизны – не лицо, а какое-то подобие лица в клочьях спутанных волос и бороды, оскаленный рот, огромное мослаковатое тело, завалившееся поперек сиденья, и острые, высоко задранные колени в синих военных брюках с алым кавалерийским кантом – все это обладало такой впечатляющей, такой доказательной силой и так ломало, рушило все то, на что он потратил столько труда, столько вдохновения и фантазии, столько умственных усилий и с чем он так спешил в Садовое, что Костя даже как-то весь ослабел, обмяк и, словно слепой, спотыкаясь, растерянно отошел от машины и опустился на бревно, не слыша, как расхохотался Муратов над его очумелым видом, как, рявкнув, укатила милицейская «Победа».

Лениво, как это бывает во сне или в кино при замедленной съемке, в Костином воображении поплыли серовато-зеленые мутные волны с колеблющимся на них древесным мусором; точно в тумане, промелькнул пузатый пароходишко с развеселым названием; старик-оленевод прищурил насмешливо узенькие глазки; на миг появились и исчезли черные, словно нарисованные жженой пробкой усики лайвинского франта; милицейский лейтенант Ельчик просиял начищенными сапогами и ослепительно-голубой рубашкой; медленно, сонно вслед за гигантским самолетом проплыли мелкий бисер четких артамоновских строк, двадцать четыре скелета в ныряющей по водяным бурунам джонке, дивный старичок с бриллиантовыми глазами и смешными куриными лапками, писатель Дуболазов, швыряющийся яйцами…

Он очнулся тогда лишь, когда Максим Петрович, положив ему руку на плечо, спросил – опять все так же устало и равнодушно:

– Ну, как, хорошо прокатился? Разминка человеку иной раз на пользу…

– Но кто это? Кто? – чуть ли не закричал Костя, окончательно приходя в себя. – Скажите, это действительно убийца?

– Привидение, – криво улыбнулся Максим Петрович. – То самое… Помнишь? О каком разговоры ходили. Дезертир оказался, представляешь? Двадцать четыре года отсидел в добровольном заключении… Подумать только – жизнь прошла!

– Черт знает что! – сказал Костя. – Сколько их, оказывается, отсиживалось в щелях… Читали в «Комсомолке»? Тоже что-то, кажется, больше двадцати лет скрывался… Послушайте, – Костя внимательно поглядел на Щетинина, – что это вы изменились так?

– Молчи! – сокрушенно сказал Максим Петрович. – Здоровьишко пошаливает… Ну, что, друзья, – обратился, он к Евстратову и Жорке, тоже было присевшим на бревна, – пошли, что ли, посмотрим его берлогу… Пойдешь с нами или, может, отдохнешь с дороги?

Максим Петрович вопросительно посмотрел на Костю.

– Пойду, конечно, – сказал Костя, – чего там отдыхать, успею.

Всю дорогу Жорка хвастался, как задержал дикого человека. Он врал бессовестно. Чего только не было в его рассказе: и как он еще тогда, ночью, в секрете, услыхав на болоте звуки гармошки, сообразил, что тут что-то не так, и как нынче, напав на след, вышел к логову и там сражался с чудовищем; он до того нахально, беспардонно врал, что Евстратов в конце концов не выдержал и сказал:

– Тебе бы, Копылов, в мельники идти…

– А что? – озадаченно спросил Жорка.

– Да дюже молоть здоров, – усмехнулся Евстратов.

Жорка обиделся и всю дорогу до болота молчал. Так и шли они в молчании, сосредоточенно пробираясь по гиблым, топким местам, прыгая с кочки на кочку, иногда помогая друг другу, протягивая руки, упираясь палками в колеблющуюся почву, пока, наконец, Жорка не объявил обиженным тоном:

– Пришли… Вот тут, на этом бугорку, я его и взял.

До чего же мрачно, уныло выглядело это сокровенное место! И так особенно черен, нехорош был весь переплетенный каким-то полусгнившим хламом, мокрый, насквозь пропитавшийся душной влагой лес, что Костя вздрогнул даже, представив себе, как в этом недобром, угрюмом мочажиннике мог жить тот жалкий человек.

На крохотном бугорке ничего, кроме примятой кучи сухого камыша, не оказалось. Евстратов потыкал палкой в рыхлое, прелое хобо́тье, издававшее сладковатый удушливый запах. Что-то звякнуло, выкатилась порожняя бутылка. Немного дальше валялся крепко прибитый дождем к жирной грязи клочок какой-то газеты.

– Идите сюда! – послышался из-за кустов Костин голос. – Вот он, его вигвам!

Скудно, жалко показалось людям жилье, покинутое Иваном Голубятниковым. Шалашик, кое-как стороженный им, пробитый прутьями дождя, светился, как решето; неглубокая ямка – отпечаток Иванова тела – была наполнена вонючей коричневой водой, в которой весело, ярко сверкающими кругляшами, дробился солнечный луч, простреливший еще не тронутую сентябрем, густую, темную ольховую листву. Шаловливые зайчики играли на белых пуговках расклеившейся, потерявшей свою форму гармошки… Лесник поднял ее, попытался раздвинуть мехи, – но отвалилась планка с пуговками, послышалось какое-то змеиное шипение или, еще лучше сказать, тяжелый, прерывистый вздох – и только.