Здесь мы нашли тюленя, которого годом раньше поймал и припрятал Паникпа — отец Этукишука. Там же был обнаружен чертеж. На нем изображалась история бесплодных поисков сына любящим отцом и друзьями. Мясо тюленя, со временем изменившее свои вкусовые качества, источало аромат лимбургского сыра, однако за неимением другого продовольствия мы были вполне довольны и этим. В пропитанном жиром мешке мы нашли фунт соли и набросились на нее как на сахар, потому что вот уже с год не пробовали ни крупинки этого драгоценного вещества.
Теперь мы поглощали со смаком кожу, ворвань и мясо. Каждая съедобная часть животного была упакована и погружена на сани, прежде чем мы окончательно распрощались с американским побережьем.
Пролив Смит был свободен ото льда на 60 миль к северу.[173] Необходимо было совершить глубокий обход для того, чтобы попасть на противоположный берег — берег Гренландии, до которого было рукой подать. Предвкушая встречу с домом, мы пробивались вдоль полуострова Ба-Бэч к точке неподалеку от мыса Луи Наполеон. Горизонт не предвещал никаких неприятностей. Восходящее солнце рассеяло зимний мрак, нависавший над землей. Потоки света прорезали себе дорогу сквозь ледяные ущелья. Лед вскрывался, солнце словно дышало. Снега сверкали в свете круглосуточного полярного дня и полуденного солнца.
Бутоны жизни раскрывались до полного цветения. На противоположном берегу, который был теперь совсем рядом, «инкубаторы» природы давно уже работали сверхурочно, чтобы заполнить мир молодью. Крошечные медвежата, резвясь, жались к бокам матери, тюленята в пушистых шкурках грелись на солнышке. Маленькие песцы косили глазенками, постигая искусство наблюдательности. На этой волне пробуждающейся жизни и наши скованные ночным мраком чувства тоже пробуждались к жизни. Мы словно очутились в арктическом раю.
Что касается наших перспектив, то Гренландия действительно имела для нас очарование садов Эдема. Гренландия была родиной моих спутников и как бы преддверием моего собственного, все еще очень далекого дома. Это была земля, где человек имел шанс выжить.
В действительности мы оказались теперь в тисках самого отчаянного голода, какой только нам пришлось испытать в течение всего нашего опасного путешествия. Гренландия была всего в 30 милях от нас. Однако нас отделяло от нее непреодолимое водное пространство — безнадежные штормовые глубины. Я сам не понимал, почему до настоящего момента мы все еще были живы и не погибли от голода и холода. У нас не было реальной надежды переправиться на другой берег, однако именно надежда — «то самое, что создано для того, чтобы творить грезы» — поддерживала в нас жажду жизни.
Итак, мы стартовали. Мы были тощи, как может быть тощ человек. Обрывки мяса, внутренности и кожа тюленя, захороненного год назад, были теперь нашей единственной пищей. Мы продвигались первые два дня на север, преодолевая дикие нагромождения торосов и глубокий снег, падая и спотыкаясь подобно раненым зверям. Затем мы достигли хорошего ровного льда, однако разводья вынуждали нас отклоняться все больше и больше к северу, все дальше от родных утесов, под которыми стояли наши дома в Гренландии, где нас ждали обильные припасы. Теперь по ровному льду, когда отпала необходимость поднимать наши усталые, натруженные ноги, мы просто волочили их за собой. Так мы прошли большое расстояние. Дни стали длиннее, гнилое тюленье мясо иссякло, добывать пресную воду стало почти невозможно. Мы съели уже многие вещи — даже обувь и кожаные ремни, которые были нашим последним резервом. Казалось, жизнь больше не стоила того, чтобы за нее бороться.
Мы настолько ослабли, что иногда ползли на четвереньках. Однажды мы взобрались на вершину айсберга и оттуда увидели Анноаток. Эскимосы, которые давно считали нас мертвыми, бросились нам навстречу. Я встретился с Гарри Уитни. Когда я сжал его руку, я словно ощутил приветствие давно забытого мной мира. Вместе с ним я прошел к своему дому, только для того, чтобы обнаружить, что во время моего отсутствия он был конфискован. Я ощутил внезапную горечь, которую было трудно скрыть. Горячая пища на время успокоила меня.
Подошло время, и я сказал Уитни: «Я достиг Северного полюса».
Впервые произнеся эти слова по-английски, я подумал, что говорю действительно нечто значительное. Однако мистер Уитни не выказал большого удивления, и его бесстрастное поздравление подтвердило то, что было на уме у меня самого: я не совершил ничего невероятного или невозможного, более поздние, последние приключения казались мне значительнее.
Мистер Уитни (это теперь хорошо известно) был спортсменом из Нью-Хейвена, штат Коннектикут, и часто проводил время, охотясь на Севере. Он избрал Анноаток своей базой и устроился в домике, который я построил из упаковочных ящиков.
Теперь мир показался мне более привлекательным. Самым главным фактором перемены настроения стала пища — сколько угодно пищи, затем — ванна и чистая одежда. Парадокс, но мистер Уитни на правах хозяина предложил мне гостеприимство в моем собственном лагере. Он заставлял Причарда — каютного юнгу с «Рузвельта» — готовить одно блюдо за другим, а также всевозможнейшие деликатесы, по которым я так истосковался за долгое время. Мои эскимосские парни были приглашены разделить со мной это пиршество.
В перерывах между едой — точнее сказать, блюдами (так как мы пировали всю ночь) — я принимал ванны, отдыхал, чтобы предотвратить спазмы челюстей. Затем наступило время настоящего отмывания с мылом в настоящей горячей воде, которую я пробовал впервые за 14 месяцев. Мистер Уитни, помогая мне отскабливать мою угловатую анатомию, даже прошелся по поводу того, что я был самым грязным человеком, которого он когда-либо видел.
От мистера Уитни я узнал, что мистер Пири прибыл в Анноаток примерно в середине августа 1907 г., захватил мои запасы и поставил заведовать ими боцмана по имени Морфи, а в помощники ему дал Уильяма Причарда. Морфи вел себя бестактно и нагло. Он как хозяин расплачивался моими запасами за меха, чтобы удовлетворить жажду Пири к коммерческой выручке. После моего прибытия Морфи отправился на юг за мехами.
Я чувствовал себя слишком слабым, чтобы заниматься расследованием обстоятельств вторжения Пири в мой лагерь и кражи моих запасов. Удовлетворив свой аппетит в компании такого приятного человека, как Уитни, я почувствовал безразличие. Наконец-то я ни в чем не нуждался.
Так с помощью моих друзей-эскимосов и благодаря использованию природных ресурсов Земли мне удалось вернуться к цивилизации.
Мало-помалу странная история «вспомогательной станции доктора Кука» была разгадана, и я привожу ее на этих страницах, не испытывая никаких горьких чувств к мистеру Пири. Я простил ему воровство, однако не могу умолчать об этой истории, так как она послужила поводом к полемике, суть которой может быть понятна только после откровенного объяснения всех обстоятельств этого инцидента. Так называемая «вспомогательная станция мистера Кука» на самом деле оказалась в некотором роде вспомогательной для меня в том смысле, что мне помогли освободиться от бесценных запасов продовольствия.
Когда мистер Пири узнал о моем намерении достичь полюса в 1907 г. (прежде чем он отправился в свою последнюю экспедицию), он обвинил меня в нарушении придуманного им самим так называемого «кодекса полярной этики». Мне поставили в вину то, что я не сделал заявления о своих намерениях достичь полюса, украл его маршруты, его полюс и его людей. Все эти обвинения были преданы с помощью прессы максимально возможной огласке. Частично заявление Пири было включено в официальную жалобу, направленную им в Международное бюро полярных исследований в Брюсселе.
Что же это такое, полярная этика? Существуют ли какие-то особенные законы чести для Арктики? Законы, которые управляют человеческими отношениями, не могут быть в Нью-Йорке одними, а в какой-либо иной части земного шара другими.[174] Нельзя быть одновременно демократом в глазах цивилизованных людей и автократом в мире нецивилизованных. Нельзя же заорать: «Держите вора!» — и тут же украсть у него добычу. Если вы член братства людей в одном месте, нужно оставаться таковым повсюду. Короче говоря, джентльмен в полном смысле этого слова не нуждается в напоминании, что такое этика. Только современному политикану нужен плащ лицемерия, чтобы скрывать свои собственные неблаговидные поступки. Исследователь не должен опускаться до такого.
