Превосходство мозга, его власть над лошадиными силами тела продемонстрировали себя во всей красе. Плоть проявляла лояльность к серому веществу только тогда, когда нам приходилось прилагать умственное усилие. Так изнывающие от усталости мускулы выполняли двойную работу, не жалуясь на усталость. Занятость мозга своими собственными развлечения ми — большое преимущество в жизни, которого стоит добиваться всегда. Наш мозг словно приумножал жизненные силы, помогая нам увеличивать расстояния дневных переходов. Наука, искусство и поэзия были теми вершинами, над которыми парили крылья моих мыслей. Начав свои развлечения с любопытных размышлений о назначении собачьего хвоста и расцветки животных в Арктике, мой мозг завершил первую стадию упражнений постановкой на воображаемой сцене драм, комедий и трагедий из жизни эскимосов.
Пытаясь сбалансировать свое мышление, я составил для себя довольно странный список тем, которыми и занимал свое воображение. Когда я находился в более приятном расположении духа, я всегда воссоздавал картину полярного восхода солнца — времени, когда природа пробуждается от зимней спячки. Совсем не трудно было заставить Этукишука и Авела пускаться в подобные экскурсы воображения. Самый простой повод мог породить поток приятных мыслей и питать его несколько дней. Таким искусственным стимулированием мозга отключались центры утомления мышц. Мы пересекли 87-ю параллель и приближались к 86-й. Но вот настало время, когда наши тела тоже отказались прикладывать усилия.
6 мая в 6 часов утра нас остановило приближение необычного урагана. Всю ночь дул сильный ветер, однако мы не проявляли страха перед его крепчавшими порывами до тех пор, пока не стало слишком поздно. Шторм надвигался с запада, как обычно, взвихривая грубый игольчатый лед. Лед вокруг нас был старый и заторошенный, труднопроходимый, но зато он предоставлял нам хоть какое-то укрытие. Когда налетали самые сильные порывы, мы бросались ничком на нарты в ветровой тени торосов и переводили дыхание, чтобы набраться сил и преодолеть еще несколько миль.
Наконец, когда мы уже не могли заставить собак пробиваться вперед сквозь слепящую метель, мы отыскали вздыбленную ледяную глыбу. Здесь с подветренной стороны мы нашли снег, подходящий для строительства иглу, нарезали и установили несколько блоков, однако ветер разметал их словно щепки. Мы попытались воспользоваться палаткой, но заставить ее стоять в этом бешеном смятении вихрей было невозможно. Тогда, оставив все попытки поставить палаточный шест, вконец отчаявшись, мы заползли в спальные мешки, позволив снегу медленно погребать хлопающий на ветру шелк. Вскоре вой ветра и все связанное со штормом нас уже перестало касаться — мы наслаждались комфортом ледяной могилы./Мы заботились лишь о том, чтобы отверстие для вентиляции было открытым, а сметать с палатки чрезмерный груз снега мы предоставили достаточно сильному ветру. Этот шторм преподал нам полезный урок борьбы за жизнь, который впоследствии весьма пригодился.
Дни ледового отчаяния теперь пролетали быстро. Шторм кончился, но ветер был все же слишком сильным и холодным для того, чтобы мы могли продолжить путешествие. Запас продовольствия заметно уменьшился. Наши дневные переходы сократились. При такой погоде голод казался неизбежным. Мы разбивали лагерь на новом месте почти каждый день, однако наши надежды, которые можно сравнить разве что с приливами, теперь находились в стадии самой малой воды. К плохой погоде прибавились подвижки льда. Действовала на нервы и неизвестность нашего местоположения. В течение нескольких суток были невозможны астрономические наблюдения, и мы могли лишь гадать, где находимся.
Сквозь штормовые шквалы, под стоны ветра, который с силой давил на наши барабанные перепонки, оглушая нас, под ужасный вой голодных собак мы с нечеловеческими усилиями пробивались вперед. Перед нами лежал неизведанный путь, а дрейфующий лед крепко держал нас в своих объятиях. Я мог только гадать, куда мы направляемся. Временами надежда добраться до земли покидала меня. Мы устали. Наши ноги онемели. Мы оставались глухи к сумасшедшему зову наших желудков. Мы тянули на полурационе и с каждым днем слабели.
У нас понизилась температура тела! Я часто измерял температуру наших тел, однако результаты ее измерения во рту из-за вдыхания очень холодного воздуха были не достоверны, весьма точными оказались результаты ее измерения под мышкой, когда мы лежали в спальных мешках. Примечательно, что чрезмерный холод не слишком влияет на температуру тела, куда больше ее постепенному понижению способствует продолжительное переутомление в сочетании с плохим питанием. На пути к полюсу температура наших тел колебалась в пределах 97,5° —98,4°. При возвращении температура, которая держалась ниже нормальной, упала еще ниже. Наше беспокойство, вызванное ускорением дрейфа, опасение оказаться унесенными дрейфом и попасть в положение, из которого не найти уже выхода, умственное и физическое переутомление, недоедание и постоянная жажда — все это с поразительной точностью фиксировалось моим клиническим термометром. В течение последних недель пути, прежде чем мы достигли Гренландии в 1909 г., и без того низкая температура тела упала до 96,2°, весьма примечательного уровня. Температура эскимосов, как правило, оставалась на полградуса выше моей. При этом наблюдался частый пульс и прерывистое дыхание.
Когда мы голодали летом в проливе Джонс, у нас температура была нормальной. Правда, тогда нас не мучила жажда и мы были увлечены поиском добычи, однако мы часто ощущали холод и гораздо чаще страдали от него, чем в самое холодное время года.
Иногда я останавливался, одолеваемый почти ошеломляющим, импульсивным желанием лечь и дать дрейфу отнести себя в Лету. К счастью, в такие моменты мысли о доме, как весенние птицы, распевающие в середине зимы, начинали пульсировать у меня в голове, наполняя ее нежными воспоминаниями. И хотя страстное желание достичь полюса, стимулировавшее нас при движении на север, теперь угасло, мы всегда помнили о том, что никто никогда не узнает о наших сверхчеловеческих усилиях, о нашей окончательной победе, если мы не вернемся домой.
Каким бы тщетным ни казалось мне все это, я, как и надеялся, сумел перебороть себя. Я оправдал три столетия человеческих усилий; я доказал, что человек, его мозг, его ограниченные в своих возможностях, наполненные пульсирующей кровью мышцы могут победить жестокость и смертоносность природы. Это я должен был донести людям и с гордостью в сердце надеялся передать моим маленьким детям.
22 Возвращение к жизни — это возвращение к земле
Возвращение. Обманутые дрейфом и туманом. Заблудшие над невидимыми глубинами. Двадцать суток под страхом смерти в тумане. Пробуждение от звуков небесной музыки. Первая птица. Вслед за крылатым квартирьером. Мы достигаем земли. Выцветший, голый остров кажется раем. Сырая собачья плоть — пиршество голодных
24 мая небо прояснилось, и мне удалось проделать серию обсерваций. Я вычислил, что мы находимся на 84-й параллели, вблизи 97-го меридиана. Новая земля, которую я приметил по пути на север, была скрыта низким туманом. Лед был сильно изрезан трещинами и дрейфовал на восток. Большие разводья угадывались на западе по пятнам водяного неба. Достаточно активный пак доставлял нам неприятности, хотя торошение и полыньи не препятствовали нашему продвижению.
На нартах оставался скудный запас продовольствия, достаточный для того, чтобы мы дотянули до наших складов, но это могло стать реальностью, если бы нам удалось продвигаться со скоростью 15 миль в сутки, а пока мы делали всего лишь 12 миль. Теперь даже при хорошей погоде наших сил, казалось, хватит лишь на то, чтобы идти со скоростью не более 10 миль. Такая перспектива таила серьезную опасность, однако прояснившееся небо нас приободрило.
Лучшее, что мы могли сделать, — это как можно скорее добраться до пролива Нансен. Новая земля на западе оставалась невидимой и не сулила нам пополнения запасов. Попытка исследовать ее могла бы привести к роковым последствиям.[149]
