Собаки рвались прыжками вперед, и за двое суток мы прошли от 87-й до 88-й параллели по льду, вовсе лишенному торосов и линий сжатия.[130] Нельзя было не только различить границы отдельных полей, но и установить, на каком, морском или материковом, льду мы находились. Барометр не указывал на какое-либо значительное повышение местности, однако лед имел прочную волнистую поверхность глетчера с редкими поверхностными трещинами. Вода, которую мы получали из этого льда, была пресной. Мои обсервации, казалось, не указывали на наличие дрейфа, но тем не менее и мои комбинированные расчеты не позволяют утверждать, находились ли мы на суше или в море. Я склонен думать, что это был лед, лежавший на низкой суше или даже на отмели.

Лед становился все более ровным, и это вселяло радость. Вокруг легкими волнами простиралась пурпурно-синяя равнина, на ней не было обычных барьеров из вздыбленных блоков льда. Можно было прокладывать совершенно прямой курс. Однако продвигаться по ней оказалось так же трудно, как и по неровному льду. Твердый, из крупных кристаллов наст был неудобен и для нарт, так как из-за трения снижалась их скорость, и для снегоступов. В то же время он был слишком хрупким для ног. Мы остро ощутили одиночество, монотонность, тяготы непрерывного путешествия.

День за днем размеренными шагами мы продвигались вперед по замерзшим равнинам, ощущая душевную пустоту. Открыв глаза после вызывающей озноб дремоты, когда мало-помалу разгоралось пламя, мы наполняли наши желудки жидкими и твердыми веществами (преимущественно холодными — ведь мы не тратили топливо на приготовление обеда) в количестве, достаточном для того, чтобы выдержать день пути без остановок. Мы впрягались в лямки упряжки и, подгоняемые чувством долга, отмеривали ногами суточную порцию шагов, пока нам не изменяли ноги.

Я шагал впереди словно во сне, точно так же я помогал разбивать лагерь, ел, пытался отдыхать. Механически я определял и наше местоположение: в тех условиях едва ли возможно проявить интерес к математическим расчетам. Даже поглощение пищи вызывало трудности, потому что пеммикан, эта безвкусная и твердая, как металл, субстанция, был холодным. Наши ноги онемели — они даже отказывались болеть — и это казалось удачей. Постройка иглу стала нам не по силам. Внутри иглу наши веки, неспособные больше моргать, быстро слипались. Вскоре пустые желудки начинали свои жалобы. Тогда наши гастрономические инстинкты кое-как удовлетворялись. Дробно стуча зубами от холода, испытывая волны дрожи, которые, подобно электрическим разрядам, пробегали по коже, мы заползали в мешки, пытаясь вызвать в теле ощущение тепла. Мои «мальчики» тут же впадали в забытье, но мои веки смыкались с трудом. В то время как мысли о способах достижения успеха, о том, как бы растянуть продовольствие, как внушить мужество моим помощникам, держали мой мозг в состоянии активности, циркулирующая кровь наполняла ноги энергией.

У нас не было возможностей для умственной разрядки, не было ничего, что вывело бы наши души из состояния оледенения. Есть, спать, бесконечное число раз переставлять ноги вперед одну за другой — это было все, на что мы были способны. Мы напоминали лошадей, которые устало тянут тяжелую телегу, но у нас не было их преимущества проделывать это в приятном климате, не было предвкушения отдыха в комфортабельной конюшне. Наши дневные марши походили друг на друга. Проглотив холодную пищу, мы запрягали собак и сами тоже впрягались в нарты.

Ежедневно мы испытывали такое физическое напряжение, какое невозможно ни описать пером, ни изобразить кистью. Сводящее с ума однообразное сверкание снегов, резкие ветры с сильными морозами истощали мышцы, жгли глаза, заставляли зубы выбивать дробь. На меня еще действовала притягательная сила конечного успеха, но для моих молодых товарищей все это было пыткой. Однако они были храбрыми, преданными ребятами, готовыми оставаться со мной до самого, пусть горького, конца, и редко позволяли голоду, усталости, эгоистичным желаниям и прочим страстям мешать успеху экспедиции.

Утром 13 апреля напряжение от этой возбуждающей нервы пытки достигло предела, точки взрыва. Уже несколько дней, как с запада дул режущий ветер, доведший нас до крайней степени отчаяния. Небо на западе снова почернело, с новой силой возобновились приводящие душу в оцепенение порывы ветра. Морозное сверкающее небо стало угнетающе серым, потом подернулось черным покрывалом. Снега скрылись за уродливыми испарениями. Наш путь был абсолютно безрадостным. Все это было жуткими предзнаменованиями шторма и невыносимых страданий.

Может ли быть что-нибудь хуже, чем ни на минуту не прекращающееся струение ледяного воздуха? Он словно впитывался в нас, высасывая из нас саму жизнь. Авела приник к нартам и отказался дт1гаться дальше. Я подошел и стал рядом с ним. Его собаки повернули морды и вопрошающе смотрели на нас. Этукишук подошел ближе и стоял без движения, словно в трансе, уставившись отсутствующим взором в небо на юге. Крупные слезы, замерзая, катились по щекам Авела. Мы не произносили ни звука. Я понял, что страшная минута крайнего отчаяния наступила. Молча в сгущающемся мраке все мы посмотрели на юг, куда уходили мертвенно-белые просторы. С мокрым от слез, сморщившимся, словно потухшим, лицом Авела тихо сказал со странным, проникающим в душу подвыванием: «Unne — sinig-po. Oo-ah-tonie i-o darice. Oo-ah-tonie i-o darice» (Лучше умереть. Дальше идти невозможно. Дальше идти невозможно).

Через золотые долины и моря трепещущих красок. Собачьи упряжки с воодушевлением рвутся вперед словно кони, запряженные в колесницу. Эскимосы идут следом, распевая любовные. песни. Новое проявление величия природы. Шаг за шагом, с бьющимися сердцами мы приближаемся к вершине мира. Наконец-то! Цель достигнута! Звездно-полосатый флаг развевается на Северном полюсе

Я никогда не забуду тот ужасный час. Я никогда не забуду тусклый пейзаж, окружавший нас, тусклое небо над головой, ту вызывающую тошноту черноту на западе, бесконечные пространства серого или мертвенно-белого снега, которые словно проникали в душу, порождая в ней сумрак. Я не забуду зловещего, тоскливого, ужасного ветра, несущего на своих крыльях террор арктического шторма. Яникогда не забуду печальную группу людей — кошмарную картину отчаяния, словно олицетворяющую поражение человека, конец его устремлений в тот час, когда победа уже так близка. Авела, изможденный полуголодным существованием человек в истрепанных мехах лежал на нартах, сломленный, лишенный мужества. Мне до сих пор слышатся его прерываемые рыданиями слова, я, как сейчас, вижу слезы, катящиеся по его пожелтевшему, изборожденному морщинами лицу. Я вижу Этукишука, с вожделением смотрящего на юг, мрачного, исхудалого, тяжело вздыхающего по дому, по своей возлюбленной Аннадоа, которая осталась там и которую, как я догадывался, он уже не чаял увидеть.

Момент был критический. До сих пор — а шла уже вторая неделя апреля — мы, находясь на пределе человеческой выносливости, крайним напряжением воли вынуждали наши натруженные ноги двигаться вперед. Вопреки ветру, который дул нам прямо в лицо, пронизывая до костей, высасывая энергию и тепло из нашей плоти, мы настойчиво продвигались к цели, испытывая нестерпимую боль в груди от каждого вдоха. Несмотря на все растущее отчаяние, я подбадривал своих спутников как только мог, заставил их поверить в то, что наша цель постоянно приближается к нам, поддерживал в них веру в близость земли, каждый день я опасался того, что наконец-то наступило, — полного истощения духовных сил.

— Unne singro ashuka (Да, уж лучше умереть).

— Awonga up dow epuksha (Вчера я тоже чувствовал себя так), — сказал я сам себе. Внезапное угасание сознания, подумал я, действительно может дать благословенное облегчение. Но до тех пор пока во мне теплится жизнь, пока не исчерпались доведенные до предела силы, я решил продолжать путь. Каким бы отчаянным ни было мое собственное состояние, какие бы адские муки ни терзали меня при виде отчаяния моих спутников, я снова воспрянул духом. Неужели мы должны потерпеть неудачу теперь, после стольких мытарств, теперь, когда цель так близка?