Охота в арктических сумерках. Преследование медведя, карибу и мелких животных

Солнце погрузилось за горизонт. Мрак продолжал неумолимо сгущаться. Каждые двадцать четыре часа, приблизительно в то самое время, когда наступает полдень и солнце, как было недавно, висит над горизонтом, южная часть небосклона окрашивалась чудесными, но сдержанными тонами, столь характерными для обычного заката. Наша работа заметно продвинулась, однако нам нужно было еще больше

припасов, и мы рассчитывали, что, пока часть эскимосов занимается своими привычными делами, остальные смогут при свете сумерек продолжить охоту на медведей, карибу, песцов, зайцев и других животных даже за пределами своих традиционных промысловых угодий. Утром 26 октября, задолго до наступления так называемого рассвета, когда в небе появляется слабый отсвет солнца, семь нарт, запряженных шестьюдесятью собаками, уже стояли на полосе припая неподалеку от нашего лагеря, готовые стартовать к леднику Гумбольдта, расположенному в сотне миль севернее.[79]

Пока участники охоты ожидали последних напутствий, собаки яростно дрались между собой. Было настолько темно, что я с трудом различал силуэты моих товарищей и искал опору для ног на неровном снежном покрове и вздыбленном приливом льду.

Наконец послышалась команда к выступлению. Каюры подняли шум. «Хук! Хук! Хук!» (Пошел! Пошел!) — кричали они.

Собаки ответили радостным лаем и рванули с места. «Хауа! Хауа!» (Право! Право!), «Э! Э!» (Стоп! Стоп!), «Орети!» (Не балуй!) — эхом неслось по цепочке упряжек. Неистовый порыв собак быстро иссяк, они перешли на размеренный бег, потрусили рысцой, и мы заскользили по дороге, настланной морозами. Каюры умело объезжали камни и большие ледяные глыбы, направляя нарты вдоль опасных расселин, в глубине которых шумно плескалась вода. Эскимосы суетились вокруг нарт, подталкивая их вперед и тормозя, щелкали бичами. Они выбирали дорогу с искусством, доступным только им — местным жителям. Удивительно ловко они обращались с собаками, которые всего несколько поколений назад отделились от своих прародителей — волков.

Поземка мела по береговым склонам, температура упала до — 35°. Слева от нас расстилался бассейн Кейна, словно напоминая о попытках людей пробиться на север. Он был блокирован сомкнутыми грядами мелкобитого льда, кое-где виднелись айсберги. Над бассейном разливался багрово-синий свет воспламеняющегося неба. Далеко на западе виднелись очертания Земли Элсмира — земли обетованной, через которую я намеревался проложить новый маршрут к полюсу. По ее засыпанным снегом возвышенностям разливался мягкий кремовый свет полярного утра. Справа от нас тянулись изрезанные берега Гренландии. Ее огромные, отшлифованные льдами утесы выступали из мрака, словно угрожая нам. Возбужденные гонкой, мы покрыли 20 миль и достигли бухты Ренселер, где, вконец отчаявшись, проводил бессонные ночи доктор Кейн.[80]

Вблизи нашего лагеря, разбитого на припае бухты, мы напали на следы песцов и зайцев, однако было слишком темно для того, чтобы пытаться отыскать самих зверьков. Мороз достигал 40°, ветер пронизывал до костей, словно колол острым жалом. Для себя я разбил палатку собственного изобретения, надежность которой хотел проверить. Использовав нарты в качестве основания, я закрепил сверху складной тент из прочной парусины, растянув его между двумя шестами из дерева гикори с обоих концов. Вход был спереди. Внутри образовалось пространство 8 футов в длину и 3,5 в ширину, с округлой, словно спина кита, крышей. Изнутри я соорудил дополнительную стену из легких одеял; между внутренней и внешней стенами образовался зазор в дюйм толщиной, нечто вроде изолирующего слоя, который помогал сохранять накопленное в палатке тепло. Там было достаточно свободно только для двоих, и я пригласил разделить со мной ночлег своего главного помощника, проводника Кулутингва. Эскимосы не взяли с собой никаких приспособлений для ночлега, рассчитывая построить иглу или укрыться в снегу, как это делают дикие животные.

Прямо в палатке на маленькой спиртовке я приготовил еду для всех. Обед состоял из полного ведра вареной кукурузы, поджаренного бекона и неограниченного количества дымящегося чая. На все это ушло около двух часов, потому что нужно было сначала растопить снег и подогреть воду. Так как обед на открытом воздухе никак не вязался с моим представлением о комфорте, я пригласил всех в палатку. Испарения от нашего дыхания и приготавливаемой пищи конденсировались в виде инея, и вскоре у нас начался миниатюрный снегопад. Пришлось вымести снег и иней и снова пригласить всех войти. Гости набросились на еду с волчьим аппетитом. После трапезы мы отправились на разведку окрестностей. Мы продвигались во мраке, подобно совам осматривая все вокруг, а вороны[81] приветствовали нас криком.

Затем мы вернулись отдохнуть. Поблизости не нашлось достаточно твердого снега, из которого можно было бы нарезать блоки для иглу, поэтому эскимосы в полулежачем положении заснули в одежде прямо на нартах. Через несколько часов они проснулись, чтобы отведать рубленого мороженого мяса и жира. Два часа спустя мы развели огонь в жестяной банке, используя ворвань в качестве топлива, и с помощью этого приспособления приготовили котелок слегка проваренного мяса. Для защиты от ветра эскимосы возвели полукруглую стену из снега. Укрывшись за ней, они, счастливо улыбаясь и громко причмокивая, с какой-то дикой свирепостью расправлялись с дымящимся варевом. Я наблюдал за ними с искренним интересом. В этой поездке мне хотелось не только испытать мою палатку, но и глубже изучить повадки эскимосов, для того чтобы во время моего полярного путешествия я мог успешно пользоваться их приемами.

Это был мой первый опыт пребывания в открытом лагере полярной ночью, и после грубой кукурузной муки и бекона мне было отчаянно холодна Кроме того, я и мои спутники впервые испытывали новую зимнюю одежду. Наши нижние рубахи были сшиты из птичьих шкурок. Сверху мы надевали куртки из голубого песца или из шкуры оленя-карибу. Брюки шились из медвежьей шкуры, обувь — из тюленьей, а чулки — из заячьей. Таким был традиционными зимний наряд эскимосов, и все же я надевал его поверх европейского нижнего белья.

Прежде чем предаться отдыху, я приказал разбудить меня пораньше. Казалось, не успел я устроиться поудобнее и заснуть, как прозвучал сигнал к выступлению. Мы торопливо проглотили чай и галеты, запрягли собак и стартовали в полнейшей темноте. Эскимосы наелись жира и мороженого мяса, к которым мне еще предстояло привыкнуть, и чувствовали себя вполне удовлетворенными. Мне же было неуютно от пронизывающего холодного ветра. Я побежал рядом с нартами и вскоре, согревшись, почувствовал себя увереннее. Мое лицо ужасно страдало от режущего косого ветра. На рассвете мы миновали совершенно отвесные склоны мыса Сейнер. Часов шесть мы ехали в сумерках вдоль ровного берега бухты Банкрофт, затем повернули к бухте Даллас и, преодолев форсированным маршем 50 миль, сделали привал.

То, что открывалось нашим глазам, представляло собой редкую, величественную картину сумерек. Снег в этих местах был глубже. Заметно похолодало. Ветер неумолимо усиливался и зашел на север. Мы несколько раз попытались пересечь залив, однако широкие трещины, огромные, торчащие вертикально льдины и глубокий снег заставили нас вернуться на припай, который походил на великолепное шоссе. По берегу передвигаться на нартах было невозможно. В волнистых долинах и на склонах низких холмов мы обнаружили прекрасные, густо поросшие травой пастбища — излюбленные места оленей-карибу и зайцев. Слабого мерцания нарождающейся луны, которой предстояло взойти только через несколько дней, было достаточно для поиска «дичи».

Накормив собак впервые после выхода го Анноатока и утолив жажду растопленным снегом, мы отправились попытать счастья в охоте. Через час мои спутники вернулись с четырьмя зайцами, которые в разделанном виде весили около 48 фунтов. Двух зайцев мы оставили про запас, а двух съели чуть позже.