Температура была —49°. Легкий ветер словно выметал туман из пролива Джонс и колол наши почерневшие, как от сажи, лица. Нарты были перегружены, и нам, одетым в тяжелые меха, пришлось приложить огромные усилия, чтобы сдвинуть их с места. Наши лица светились энтузиазмом, однако мышцы были еще не готовы выполнять поставленную перед ними задачу.
В первые же часы собачьей работы мы взмокли от пота и решили переодеться в «нитшас» — более легкие куртки, сшитые из тюленьих шкур. В полдень все вокруг словно занялось пламенем, и небо на востоке зарделось огненными полосами, хотя ни солнца, ни тепла не было. Мы долго отдыхали, сидя на нартах, хватая ртами воздух и упиваясь этим почти забытым за долгую зиму небесным зрелищем. Когда жизнерадостные краски растворились в холодных сумеречных отблесках, мы с еще большей энергией налегли на постромки. Лед был в хорошем состоянии, однако мы, вскоре обессилев, сумели отойти всего на 10 миль от нашей зимней берлоги. С новым снаряжением наша лагерная жизнь теперь мало походила на ту, которую мы вели во время полярной кампании. Сушеное мясо мускусного быка и полоски жира были нашей постоянной пищей. Формованные куски ворвани, служившие топливом, мы сжигали в вогнутой оловянной тарелке, где тщательно обработанный, измельченный мох приспособили вместо фитиля. На этом примитивном светильнике мы умудрялись растапливать столько снега и льда, что можно было утолить жажду, а иногда и приготовить такую роскошь, как бульон. Пока наше «питье» переходило в жидкое состояние, холод, наполнявший иглу, постепенно умерялся, и мы заползали в спальные мешки из шкур мускусного быка, где приятный отдых и мечты о доме заставляли нас позабыть о муках голода.
После восьмидневного форсированного марша мы достигли всего лишь мыса Теннисон[168] — наша тягловая сила не шла ни в какое сравнение с собачьей. Лед оставался гладким, погода — сносной, однако при самом счастливом стечении обстоятельств нам удавалось продвигаться со скоростью 7 миль в сутки. Если бы у нас были собаки, мы легко преодолели бы это расстояние за двое суток.
Когда мы приближались к земле, то в створе с мысом Теннисон, примерно в двух милях восточнее его, открыли два небольших островка. Их обрывистые берега поднимались на высоту около тысячи футов. Самый восточный островок был около полутора миль длиной (с востока на запад) и примерно три четверти мили (с юга на север) шириной. В полумиле к западу от него лежал островок поменьше. Там мы не увидели никаких следов растительности или признаков жизни, хотя и обнаружили на льду цепочки песцовых и заячьих следов. Я решил назвать крупный островок именем Этукишука, а меньший — именем Авела.[169] Отныне эти скалы будут стоять как памятники моим верным спутникам, когда все остальное будет предано забвению.
Побережье Земли Элсмира от мыса Теннисон до мыса Изабелла еще в середине прошлого столетия было положено на карту с палубы кораблей, но с большого расстояния от земли. Не многое удалось добавить с тех пор. Широкий пояс берегового припая, не позволявший судам близко подойти к побережью, весьма затруднял исследования. И мы, продвигаясь на север по морскому льду, надеялись, что нам удастся приблизиться к берегам, чтобы тщательно исследовать их.
Лет пятьдесят назад нескольким эскимосам довелось бродить по льду от бухты Понд до берегов Гренландии. Они покинули Америку из-за страшного голода, который угрожал истребить все племя. Их зимний лагерь был расположен на острове Кобург. Там в течение зимы им удалось добыть много моржей и медведей, а летом на острове Кент — много кайр. Двигаясь от этого острова на северо-восток на каяках, эскимосы заметили мириады кайр, или «акпас», мористее юго-восточного мыса материка. В языке эскимосов не было слова для обозначения этой земли, и они назвали ее Акпохон — «дом кайр». Гренландские эскимосы еще ранее именовали эти земли «Амингма пуна», то есть «землей мускусного быка», но они тоже восприняли название Акпохон. Мы, европейцы, воспользовались именно этим названием, распространив его на весь остров и на большую часть северных земель, лежащих к западу от Гренландии. Пробиваясь на север, эскимосы голодали. Им, чтобы выжить, пришлось выдержать настоящее сражение с голодом и стихиями, что не миновало и нас.
У мыса Паджет, где было много медведей и нарвалов, они соорудили второй зимний лагерь. Затем через фьорд Талбот нашли короткий проход через Землю Элсмира в страну мускусного быка на западе.[170] Так в скитаниях эскимосы пережили вторую зиму и добрались до берегов Гренландии только на третье лето. Там они ввели в употребление каяк, лук и стрелы. Их потомки и по сей день здравствуют и слывут преуспевающими охотниками.
Земли, которые мы проходили, совершенно естественно вызвали в моих спутниках воспоминания об истории их народа. Мы нашли несколько древних стоянок, и Этукишук, чей прадед был одним из пионеров, подробно рассказал нам историю каждого лагеря.
Как правило, приблизиться к земле было очень трудно. Глубокие снега, гряды высоких торосов и выступающие далеко в море ледники то и дело заставляли нас отклоняться в сторону, что мешало нам осмотреть руины. Лед между мысами Теннисон и Кларенс, примыкавший к полынье, оказался очень гладким, однако по его влажной подсоленной поверхности[171] наши нарты почти не скользили. Для преодоления большого трения нам подошли бы полозья из моржовых бивней или крупных костей животных. Устойчивый северный ветер нагонял лед и неприятно обдувал наши лица. На несколько дней шторм заключил нас в ледовую тюрьму иглу. Из-за этого вынужденного безделья нам пришлось попусту расходовать драгоценное продовольствие и топливо.
Мы столкнулись с серьезными трудностями между мысами Кларенс и Фарадей. Здесь лед громоздился высокими грядами. Огромные сугробы и неутихавшие штормы, налетевшие с запада, сделали путешествие почти невозможным. Я понимал, что без пополнения запасов продовольствия пребывание в бездействии подобно самоубийству. Груз на нартах полегчал, мы выбросили каждый лоскуток меха, который не был абсолютно необходим. Промокшую обувь, чулки и куртки из тюленьей кожи невозможно было высушить, потому что топливо было для нас дороже продовольствия. От всего этого пришлось отказаться, и с облегченными нартами мы пробивались вперед по торосам и снежным заносам. За время всего нашего полярного путешествия мы не видели такого труднопроходимого льда. Порывистый ветер исхлестал наши лица. Меховая одежда висела на наших костях, обтянутых дрожащей от холода кожей, как на вешалке.
По истечении 35 суток, заполненных постоянным трудом, мы умудрились достичь мыса Фарадей. Наши запасы продовольствия истощились полностью. Мы столкнулись лицом к лицу с самой отчаянной проблемой, которая подстерегала нас в долгой цепи наших несчастий. Мы столкнулись с голодом. Мы находились далеко от мест обитания животных и уже целый месяц не видели ни одного живого существа. Каждая клеточка у нас дрожала от холода и голода. В отчаянии мы ели кусочки кожи и жевали жесткую веревку из моржовой кожи. Несколько раз нашей единственной пищей были половина свечи и три чашки горячей воды. Как-то раз нам удалось сварить немного жесткой моржовой кожи, и мы съели ее с большим аппетитом, правда пережевывая ее, я сломал несколько зубов. Кожа была слишком жесткой для зубов, но благодатной для наших желудков и обладала тем преимуществом, что на продолжительное время снимала голодные спазмы. Однако после этого «обеда» у нас осталось всего несколько обрезков веревки.
Жесткая необходимость заставила нас продвигаться окольным путем, и до мыса Сэбин нам оставалось еще 100 миль, а наш путь до Гренландии, если мы встретим большие разводья,[172] мог растянуться до 200 миль. Все эти непредвиденные трудности мы смогли бы преодолеть не менее чем за месяц. Где же, спрашивал я сам себя в отчаянии, где же заполучить средства к существованию на эти 30 суток?
