У нас не было ни сахара, ни кофе, ни крупинки цивилизованной пищи. Мы располагали вполне добротным, полноценным питанием — мясом и жиром. Однако наши желудки устали от этой плотоядной пищи. Темная пещера с ее стенами, увешанными мехами и костями животных, и полом, вымощенным льдинами, не давала повода для радостных ощущений. Безумия, презренного сумасшествия можно было избежать, только заполнив время физическим трудом и долгим сном.
В этом подземном убежище, как мне кажется, мы вели жизнь людей каменного века. Внутри было холодно, сыро и темно, хотя постоянно теплились жалкие огоньки наших светильников. В верхней части жилища температура была сносной, однако на полу — ниже нуля. Наша постель представляла собой сложенную из камней платформу, достаточно широкую, чтобы на ней могли разместиться трое мужчин. Край постели служил местом для сидения, когда мы бодрствовали. Перед постелью было углубление в полу, которое позволяло нам поодиночке встать во весь рост. Там по очереди мы одевались и время от времени просто стояли, чтобы расправить наши онемевшие руки и ноги.
По обе стороны от этого пространства мы расположили по половинке оловянной тарелки, в которых сжигали жир мускусного быка. Фитилями нам служил мох. У нас было мало спичек, и из страха перед темнотой мы холили и лелеяли эти огоньки, поддерживая их денно и нощно. Это был тщедушный, почти неощущаемый источник тепла и света. Мы могли различать лица, только вплотную приблизившись друг к другу.
Мы питались дважды в сутки, но это не доставляло нам удовольствия. у нас не было иной пищи, кроме мяса и жира. В основном мы поедали мясо в сыром замороженном виде. Ночью и утром из небольшой порции мяса мы варили бульон, однако у нас не было соли. Я находил некоторое облегчение в этом ужасном существовании, обрабатывая свои неразборчивые записи, сделанные во время путешествия.
Моей самой главной обязанностью была обработка наблюдений для публикации. Это было полезное занятие, которое сэкономило бы мне в будущем целые месяцы. Но у меня не было бумаги. Три мои записные книжки были заполнены, у меня оставался только небольшой рецептурный блокнот и две миниатюрные записные книжечки. Я решил попытаться создать хотя бы контуры своего повествования по главам, соответствующим в этой книге. У меня было четыре хороших карандаша и одна резинка. Они сослужили мне добрую службу. Остро отточенными карандашами я записывал слова крошечными буквами. Когда план книги был готов, я с удивлением обнаружил, как много слов можно поместить на нескольких крохотных страницах. С помощью резинки я вычистил многие страницы от записей, ставших ненужными. Я поместил дополнительные строчки между уже написанными строками — и мои страницы оказались заполненными сразу двумя повествованиями или серией иных записей.
Используя сокращения и тире, я изобрел нечто вроде стенографии. Доведя до совершенства свое искусство в экономии бумаги, я, прежде чем воспользоваться карандашом, мысленно тщательно формулировал каждое предложение. Таким способом я заполнил всю записную книжку и написал несколько глав, покрыв записями карты, пленки и прочее. В целом я записал 150 тысяч слов. Так удалось отвратить отчаяние и праздность, которые открывают дверь сумасшествию.
У нас были и срочные дела. Бураны угрожали завалить вход в нашу тюрьму, поэтому нам часто приходилось разгребать заносы. Каждый день мы нарезали пласты жира и разламывали его для ламп. Время от времени мы пополняли запасы мяса, которое помещали у себя в углу, так как оно оттаивало несколько дней. Ежедневно мы собирали лед для того, чтобы всегда иметь полный чайник воды. Из-за инея, образующегося от нашего дыхания, стены и пол покрывались ледяным настилом, который время от времени нам приходилось скалывать. Когда иней засыпал наши меховые постельные принадлежности, мы выбивали их.
Примерно раз в неделю с костяных стропил нашего дома мы удаляли сажу, которую порядочная эскимосская хозяйка не потерпела бы ни минуты. При стоградусной разнице температур воздуха внутри нашего жилища и снаружи сквозь каждую щель в стенах дули настоящие бризы — так что вентиляция была хорошей. Чистота нашего дома поддерживалась в нормальном гигиеническом состоянии, хотя в течение шести месяцев мы не могли позволить себе такое удовольствие, как ванна.
Многое еще предстояло сделать в этот период ночного одиночества для нашего возвращения домой. Было необходимо спроектировать и изготовить новое снаряжение. Нарты, одежда, лагерные принадлежности — все, чем мы пользовались в прошедшей кампании, износилось. Кое-что можно было еще отремонтировать, однако большинство вещей требовало полной переделки. Поскольку в нашем новом переходе нам предстояло занять место собак в постромках нарт, необходимо было продумать загрузку. Перед нами до берегов Гренландии лежали 300 миль, полных неизвестности. Только надежда добраться до дома придавала нам силы в этом ночном кошмаре. Мы нарезали полосками мясо мускусных быков и сушили их у своих ламп. Мы приготавливали ворвань и формовали ее так, чтобы нам было удобно использовать ее в качестве топлива.
Однако, несмотря на все наши усилия, мы постепенно опускались на самое дно арктической ночи. Слабое полуденное свечение неба на юге стало почти неразличимым. Только вращение ковша Большой Медведицы и других звезд напоминало нам о времени. Ветры обычно нарушали наше душевное спокойствие. Однако теперь наступила тишина. Ни одно дуновение ветерка не тревожило тяжелой черноты. Теперь у нас тоже находились причины для недовольства. Все же штормы были предпочтительнее мертвой тишины. Мы были готовы приветствовать все, что побуждало бы нас к деятельности.
И все же тишина преобладала. Шум ветра словно плавал в морозной дали; треск раскалывающихся камней, взрывы ледников и грохот обвалов доносились до нас приглушенным шумом, который достигал наших ушей только тогда, когда наши головы покоились на каменном ложе нашей постели. Температура держалась ниже -48°, казалось, что сам воздух потрескивал от мороза. Все живые существа были заживо погребены под сугробами, вся природа пребывала в спячке. В нашей тюрьме царила сама пустота.
Только через две недели после наступления ночи мы пробудились к активной, но-настоящему сознательной деятельности. Слабое свечение неба на юге в полдень заставило нас приоткрыть глаза навстречу нашему душевному пробуждению. Отупение и мертвая тишина исчезли.
Вскоре после того, как черная полночь опустилась на землю, я начал испытывать на себе любопытное психологическое явление. Тупая усталость, накопленная в пути, рассеялась, и я словно увидел себя в зеркале — не могу объяснить это иначе. Говорят, что человек, падающий с большой высоты, за короткий период падения успевает обозреть всю свою жизнь. Я тоже испытал подобное.
Панорама открывалась случаями из моего детства. Теперь мне кажется странным, с каким бесконечным количеством подробностей я вновь увидел давно забытых людей и самые незначительные эпизоды моей жизни. Каждая фаза жизни последовательно проходила предо мной и скрупулезно исследовалась. Каждый потаенный уголок серого вещества мозга был готов изучить все подробности биографии. Надежды детства и разочарования юности переживались мной снова и снова. Все мои ощущения снова всколыхнулись картинами прошлого и приняли определенную форму. Казалось невероятным, что так много добра и зла могло сотвориться за столь небольшой промежуток времени. Я разглядывал себя не как сознательное существо, а скорее как беспокойный атом, следующий по предназначенному ему пути, уносимый вдаль по прихоти неумолимой судьбы.
Тем временем наши приготовления к возвращению близились к завершению. Мы отдавали им все наше время. Однако еще многое предстояло сделать.
Хотя наши физические усилия доставляли нам удовлетворение, наши мускулы требовали понукания. Мы нарезали соответствующими кусочками мясо мускусных быков, изготовляли свечи, кроили шкуры и размягчали их зубами[166] (пережевывали), шили обувь, чулки, штаны, рубашки, спальные мешки. Мы заново связали вместе части нарт, упаковали снаряжение в мешки. Примерно за три недели до восхода солнца все было готово. Пока наши челюсти и пальцы занимались строго определенным делом, нашим мыслям было дозволено странствовать где угодно.
