Из-за этого развитие системы претерпевает качественные переходы (скачки траекторий) в фазовом пространстве. Как они происходят? Скажем, система может устойчиво существовать в нескольких режимах. Для простоты будем считать, что в двух. Например, общество может быть демократическим или тоталитарным, экономика – преимущественно плановой или преимущественно рыночной, культура – традиционной или потребительской. Пусть система устойчиво функционирует в одном из этих режимов. Возникает вопрос, можно ли переключить её в другой режим, и как.
Оказывается, есть два способа это сделать. Первый заключается в изменении количества элементов: уменьшении элементов того режима, из которого мы хотим его вывести, и добавления элементов желательного для нас режима. Для этого нам надо изолировать главных адептов старого режима, и начать либо уничтожение, либо модернизацию основных политических институтов. Так основы существующего режима становятся неустойчивыми и создаются условия для нового, – система начинает движение к другому устойчивому состоянию. Такой способ переключения называется силовым.
Второй способ – параметрический, когда достаточно изменить человеческие цели. Например, если враг желает развалить чью-то хорошую страну, он может устроить войну, а это силовой способ. Но значительно дешевле и быстрее внедрить в разных частях страны идею о «независимости», и жители сами решат эту проблему. Или другой пример. Можно силовым образом объединить две страны в одну. А можно сделать то же самое через экономику, формально оставив эти страны свободными и независимыми – такой способ и дешевле, и надёжнее.
Важно подчеркнуть такую особенности переходного процесса при параметрическом переключении: системе выгодно сперва выключиться из исходного режима, а потом включиться в конечный, но не наоборот. В результате не всегда возможно предугадать, что получится в итоге. Так, чтобы вам ни говорили, но в конце 1980-х годов были созданы все условия для того, чтобы наше общество само выкатилось из предыдущего состояния и скатилось туда, куда скатилось. Но вот то, что оно попадёт в нынешнее своё состояние, никто, конечно не предполагал. Точно также и в 1916—1917 годах, подрывая устойчивость системы, и правая, и левая пропаганда никак не предполагала, чем дело кончится. Сначала раздувалась лживая сплетня о Распутине и царице – «изменщице-немке», потом болтали о неготовности к войне (сначала запасов оружия действительно не было) и о негодности начальства. Иван Солоневич, корреспондент «Нового времени» и одновременно «привилегированный солдат» (близкий к начальству), видел всё своими глазами:
«…К зиме 1916 года и тем более к весне 1917-го русская армия была, наконец, вооружена до зубов. И об этом нельзя было писать. Нельзя было сказать и стране, и армии, и петроградским «бородачам»(солдатам), что теперь уж русский артиллерист имеет достаточное количество артиллерии, и что он уж не подведёт, что это есть всё-таки лучший артиллерист в мире и что за ним где-то лежат «миллионы снарядов». В цензуре сидели, конечно, гениальнейшие генералы старого времени – и они предполагали, что обо всём этом немецкая разведка, которая пронизывала весь Петроград, не имела никакого представления. Как документально выяснилось впоследствии, немецкая разведка имела не только общее представление, но и точные цифры. А вот ни страна, ни армия, ни «бородачи» ничего этого не знали. Предыдущая же «ура-патриотическая» пропаганда подорвала всякое доверие и к тем намёкам, которые всё-таки просачивались в печати.
Словом, сидели набитые, как сельди в бочке, «бородачи», и среди них вели свою пропаганду и «великосветские салоны», и Пуришкевичи, и Керенские, и большевики, и, конечно, через большевиков – немцы. И никакого противодействия этой пропаганде не было. Весь Петербург талдычил об «усталости от войны». Совершеннейший вздор: Великую Северную войну Россия вела 21 год, Вторую мировую советы вели почти четыре года, – Карл XII дошёл до Полтавы, Гитлер дошёл до Волги, и никакая «усталость» не помешала – ни Полтаве, ни Берлину. В феврале 1917 года чисторусской территории немцы не занимали – если не считать небольших клочков в Белоруссии и на Волыни. Еды в России было сколько угодно – продовольственный экспорт был прекращён, – и только в Петрограде были некоторые перебои. Но был правящий слой, который хотел победы, но который хотел победы для себя, а не для России, и который подорвал Россию с обеих сторон. И слева, и ещё больше – справа».
Плач о тяжкой судьбе крестьянства и мечты о свержении царизма были само собою разумеющимися вещами, они входили в «железный инвентарь интеллигентского мышления», которое было переполнено представлениями, не имеющими решительно никакого отношения ни к какой реальности в мире. Иначе говоря, в массы была влита лживая информация, и массы реагировали соответственно. А кто информацию создавал и распространял? В основном, состоявшая почти сплошь из дворянства русская интеллигенция – та самая, которую В.И. Ленин позже охарактеризовал как «говно нации».
В.О. Ключевский дал блестящую характеристику иностранно образованному русскому дворянству. Дворянин все иностранные речения переводил с иностранных языков на русский, и в голове его образовался ряд понятий, не соответствующих ни русской, ни иностранной действительности – то есть никакой действительности. Вот такие идеи о стране и мире и будоражили публику в 1917 году. Люди обвиняли абсолютизм, которого у нас не было; жалели «стонущего мужика» и пролетариат, которого (за исключением Петербурга) у нас тоже не было. Они спорили о капитализме, который у нас ещё не родился толком, и осуждали помещичий строй, и так уже умиравший.
Поразительно, даже глава Временного правительства князь Г.Е. Львов, досконально разбиравшийся в земледелии и в людях, пишет в своих «Воспоминаниях»: «Никакого стона мужика я не слыхал ни тогда, ни впоследствии, и мне казалось преступной ложью изображать народ стонущим от горя и скорби под тяжёлым трудом».
Накануне 1917 года пресловутый стонущий мужик стремительно скупал у дворянства землю, согласно расчетам профессора Фортунатова (как сообщает Солоневич) – по три миллиона десятин в год. По довоенной статистике, у дворянства оставалось только 11% посева и 6% скота – всё остальное перешло к крестьянству. По данным профессора Кондратьева, опубликованным при Советской власти, крестьянство давало до войны 78,4% товарного хлеба. «Стонущий мужик» организовал величайшее в мире кооперативное движение. По подсчётам эсера К. Кочаровского, к 1917 году в кредитных товариществах было 10,5 миллиона членов, почти сплошь крестьян, в потребительских обществах – четыре миллиона, из них около половины крестьян, в сельскохозяйственных обществах – миллион членов. Словом, было кооперировано не меньше двух третей всего русского крестьянства.
Крестьянство управлялось в порядке вечевой самостоятельности, и об этих «вечах» тот же К. Кочаровский писал: «Нигде я не встречал такой свободы слова, как на сходах мужиков». И по развитию народного образования деревня перегнала города: в 3% уездных земств уже было введено обязательное обучение, в городах не было введено ещё нигде; приступили к введению обязательного обучения 88% земств и только 35% городов.
То, что крестянство поднималось достаточно высоко, видно по тому, что, например, ближайшим помощником Николая II по фронту, фактическим верховным главнокомандующим вооружёнными силами империи был генерал М.В. Алексеев, крестьянин по происхождению, впоследствии основатель Белой армии.
Конечно, далеко не всё было в порядке. Основной беспорядок заключался в остатках политической диктатуры дворянства, которые Россия не успела смыть эволюционным путем. Сам Солоневич полагает, что к середине 1930-х годов с дворянством было бы покончено без всяких революций. Но как началось с декабристов, разбудивших Герцена, так уж и катилось это колесо но нашему «фазовому пространству»: или «даёшь конституцию», или «долой самодержавие». И конечно, страдающая «за народ» интеллигенция беспрерывно подкрепляла эти лозунги умозрительными теориями, которые сама называла научными. Сегодня даже трудно понять, почему масса заведомых научных и публицистических фальшивок, которая растекалась по всей России, не встретила никакого опровержения – хотя бы и судебного. Короче, дела шли по известной схеме: интеллигенция желала сделать, «как лучше», а что получилось, нам теперь известно.
