— Да, ноги лучше, чем лицо…
— А у меня наоборот, вы не находите? Разве теперь врачи? Вот раньше были врачи. У меня дочь и последний муж тоже были врачами, так что я кое-что повидала…
— А я из-за зуба болела пятнадцать лет. Говорят, что после гриппа… тройничный нерв, представьте себе…
— Нет, я к врачам не ходок!
— А вам сколько?
— А как вы думаете?
— Ну-у-у… лет… шестьдесят пять…
— Х-ха-ха-ха-ха-ха, — рассмеялась моя пожилая леди и громко крикнула: — Мне восемьдесят четыре!!!
Точно так же я отвечу на этот вопрос в картине.
Эти женщины особой закалки. Они даже друг перед другом не смеют показать своей усталости и возраста. Эти кокетливые старушки — профессиональные артистки массовых сцен. Многих встречаешь из картины в картину, в телевизионных фильмах. Они терпеливы и собраны. Поражаешься, откуда это у семидесятивосьмидесятилетних людей? Любовь к жизни, к искусству, к кино?!
Я вижу, как с возрастом жизнь теряет свои первоначальные краски и пестроту. Любишь только пастельные тона. А потом вдруг наваливается очень бурная, пестрая осень. «Еще листва, но это осень, осень», — поет Эмилия Марти. А потом вдруг все вокруг постепенно приобретает все более серые и мрачные тона. Как же героиня переносит свое внутреннее увядание? Ведь от своего долголетия Эмилия Марти получает удары-открытия. Молодая героиня Кристина поражена феерической виртуозностью и мастерством Эмилии Марти. Но она первая замечает, что актрисе на сцене «как-то… скучно… холодно». И циник Прус, на близость с которым Эмилия Марти решилась ради того, чтобы заполучить рецепт молодости, выносит ей приговор: «Я будто мертвую обнимал… я вообще не уверен, женщина ли вы…»
Придя в поисках рецепта в дом, где она, будучи Элен Мак-Грегор, лет восемьдесят назад испытала самую большую любовь в жизни к некоему Пепе, от которого у нее был сын — Грегор, она встречает в молодом человеке, Альберте Мак-Грегоре (с которым тут же по привычке готова завести любовную интрижку), своего правнука!
Она прабабушка! На сцене ей холодно и скучно! В любви она мертва! Вот расплата за долголетие. Значит, кокетство, женственность, влюбленность, чувственность — проявления актерские, чисто внешние, отработанные.
И здесь для меня как исполнительницы роли был тупик. Мюзикл без музыки, без пластики, без зажигательного темперамента, без соединения всех компонентов этого жанра — не мюзикл. Как при этом соблюдать внутренний холод и мертвость? Поначалу просто сломала голову. А потом… ведь Карел Чапек такой умный, загадочный и парадоксальный автор. Ведь не зря же в пьесе он оставил за кадром выступления Эмилии Марти на сцене. Наверное, он понимал, что сыграть гениальность, виртуозное мастерство, при этом внутри быть холодной и мертвой — невозможно. Так же точно, за кадром, он оставил и сцену любви с Прусом, начиная ее уже с результата — с открытия «мертвости» героини. Пусть это и в роли будет за кадром. А в кадре буду живым человеком, но с долей какого-то такого неуловимого отклонения, чтобы в конце фильма зрители вообще-то были готовы к тому, что с этой женщиной что-то «не так». Ах, вот оно что! Ей триста тридцать восемь лет. Интересно. Такого не бывает, конечно, да и нужно ли? Вот главный вывод роли. Мне хотелось с экрана сказать: «Не тлеть, а жить. Пусть коротко, но ярко, с полной отдачей жизни людям, миру!»
Ах, как все хорошо и гладко в теории. Но ведь никогда так, как «мрияв», не будет. (Украинское «мрияв» сильнее русского «мечтал». Нельзя фантазировать в отрыве от реальности.
Меня отрезвляет мой голос:
Готовит смерть разбой, но если был собой,
То стоит ли жалеть, что все прошло… — а за голосом и мыслью всплывал Гаранян, Георгий Арутюнович Гаранян, талантливый современный музыкант, композитор и аранжировщик. Он великолепно умен, на лету «сечет» все, а главное — мысль. Это ведь его саксофон сопровождает жизнь Эмилии Марти, и я, играя эту «необыкновенную звезду всех времен и народов», — ну где еще проживешь триста тридцать восемь лет? Только в кино! — вижу себя шестнадцатилетней девушкой, с тоненькими косичками и большим лбом, и так реально ощущаю боль от туфель, которые всегда жали, потому что не было в магазинах моего размера — он шел нарасхват. И мы с подружкой, счастливые, обнявшись, в упоении танцевали:
Расскажи, о чем тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он.
Я верю, милый друг, тепло сплетенных рук
Мы пронесем сквозь тысячи разлук.
Ах как много в роли мне дает этот саксофон. Моя Эмилия Марти примет опять эликсир молодости, и перед ней вновь «замелькают людские лица, хороводы праздников, весен и бурь…». А у меня… Ведь тоже, по-своему, были бури: и война, и бури личные, и жизнь без работы, и хороводы праздников: премьер, влюбленностей, восхищенностей, преклонений. Многое для меня в роли Эмилии родное, очень многое. Актерская жизнь — ведь это жизнь сотен людей, через которые проходит актер и которые проходят через актера:
Что плакать о себе, когда в одной судьбе
Сто жизней умещается подчас.
И ты хоть малый срок, так вольно жил, что смог
Постичь и глупость слов, и мудрость глаз…
И об этом мне хотелось сказать в фильме. И это родное. А разве с каждым днем не сужается круг, разве не приходят на смену новые молодые, дерзкие и умные?
Ах, девочка, лишь ты сказала мне,
Что нет великой Марти на земле.
Что ж, мой завет:
Как я когда-то, мучайся, твори,
Да укрепятся верой дни твои.
Живи же триста лет.
Ну, а пока, моя дорогая, я отлично чувствую свое преимущество, ибо на сегодняшний день:
Ты выглядишь всего лишь мило,
Котенок с бантиком в хвосте,
Не плакала, не хоронила,
Откуда ж взяться красоте?..
Когда людская красота
Скорее знание, чем сила.
Беда, конечно, поправима…
Мы замечательно работали с Юрием Ряшенцевым. Сначала встречались, потом — прямо по телефону. Один из моих крупных недостатков — категоричность и максимализм. Сколько раз я ни пробовала идти усредненным путем, никакие попытки не увенчались успехом. Я теряла свою индивидуальность и превращалась в среднее арифметическое. У меня две скоропалительные характеристики: или гений, или не гений. В тот момент, когда до меня доходит очередь давать оценку тому или другому событию, я, несмотря ни на что, выкрикиваю одно из двух: или — или… Когда Юрий Ряшенцев мне читал по телефону в стихах именно то, что я просила его уложить, ну, именно ту мысль, какую я хотела провести, я кричала ему в трубку: «Юра — вы гений!» — «Я не гений. Я профессионал».
Профессионал. В этой картине меня окружали профессионалы высокого уровня.
Звучит мой голос… Звучит, как мне кажется, необычно. В маленькой мосфильмовской кабине, в наушниках, отгороженная от всего мира, я прекрасно жила. Я и музыка. Какая огромная дорога от «Карнавальной ночи», когда Виктор Зорин впервые мудрил, чтобы записать мена отдельно от оркестра. Тогда это было чудо. Теперь — повседневность.
За пультом сидит огромный человек с типично русским открытым лицом. Это звукорежиссер Владимир Виноградов. Когда я впервые увидела его в телестудии на записи, я даже как-то расстроилась. Звукорежиссеры, как правило, на вид хрупкие, болезненные. А этот… Голос у него громкий, резкий — «аграмадина» голос, и сам такой же. Ну прямо махина — добрый молодец, эдакий Микула Селянинович. Да еще и говорит мне: «Мы с вашим творчеством знакомы-с. Мы вас в институте проходили-с». Как вам это нравится? Они «меня-с проходили-с в институте-с». Сколько ж ему лет? А, ну да, лет на пять моложе. А на первой же записи, еще в 1974 году, — «Старые слова», музыка Оскара Фельцмана, стихи Роберта Рождественского — все стало ясно про этого богатыря. Ухо, вкус, чувство меры, ум и безмерная музыкальность — все при нем. А потом открылось и еще многое — остроумный рассказчик и самый жизнерадостный человек в группе. Да, в этой группе работали высокие профессионалы.
