— Вообще ходить без бровей?

— Это во-первых. Во-вторых, на грим будете приходить только с утренним лицом.

Это значит, что до грима лицо нельзя тронуть ни кисточкой, ни щеточкой, ни пудрой, ни карандашиком. Боже мой, когда я предстала перед моим гримером без бровей, да с утренним личиком! Какое было удовольствие, какая радость! Какой она может быть красивой и нежной. А голос… от суровых, мрачных, резких и категоричных интонаций вдруг, после точного мазка в поиске «образа» — к нежным, переливистым, необыкновенно женственным ноткам… «Ах, какое личико чистое, на нем писать и писать…» Да скорей, думаю, напишите на нем что-нибудь, а то бежишь по коридору, глаза в пол, чтобы не узнали… Как вчера. Зашел в гримерную режиссер Самсон Самсонов — у него пробы в картине «Одиноким предоставляется общежитие». А это, спрашивает, кто? «Кто? Это? Да не может быть». Подошел ко мне близко, посмотрел, поздоровался и даже улыбнулся. Но, как ни старался, улыбка получилась вымученной. Зато после грима я прошла мимо него бодреньким шагом, улыбнулась и поздоровалась еще раз, а за спиной слышу: «Это кто? Кто? Это? Да не может быть». Может, может быть. Ведь мы же нашли «образ». И каждый день бегу как на праздник! К концу «Рецепта…» грим — мои самые счастливые минуты. Так сложилось…

И вот именно в этой картине меня впервые заинтересовала проблема возраста. Что такое — возраст? Что уходит от человека с годами навсегда и что приходит на смену? Меня интересовали странности, парадоксы этого явления.

— …Девочки, где мне сесть? Спасибо. У меня большая просьба: сделайте меня лет на шестьдесят, но не больше, умоляю вас, а то моей подружке семьдесят.

— А вам сколько?

— Восемьдесят четыре.

Гримерная замерла в гробовом молчании. Старушка? Нет. Пожилая женщина? Поздновато… Пожилая леди — вот самое правильное. Эта восьмидесятичетырехлетняя женщина целый съемочный день проходила в корсете, поглядывая на себя в увеличительное зеркальце. Ни разу не пожаловалась на жару и дым в павильоне. На то, что нельзя присесть до самого перерыва. На то, что в буфете есть чай, но нет крепкого черного кофе. Все мое свободное время я с нее не спускала глаз. О, пожилая леди мне очень нужна. Обязательно надо будет использовать это зеркальце. В фильме «Рецепт…» героиня встречает своего бывшего возлюбленного — когда-то молодого красавца. Но с тех пор прошло пятьдесят лет, и он уже стар. А она, из-за своего чудодейственного средства — эликсира молодости, все та же. «Не ты ли огнем опалила мои молодые годы?» Но он ее не узнал. Похожа, но не она! И вот, в музыкальном номере «Память» я, в окружении старушек, которые прошли со мной по пути многовековой пестрой жизни актрисы (тут я могу ошибаться в определении этого особого мира, его в литературном сценарии не было. Это фантазия режиссера), внимательно рассматриваем себя в маленькие зеркальца, как та необычная пожилая леди. И героиня фильма Эмилия Марти поет:

Так роль Эмилии Марти «пошла по ниточкам» плестись с той самой восьмидесятичетырехлетней женщиной, пожелавшей стать шестидесятилетней!

Сейчас картина в съемочном периоде. Я смотрю вокруг и вижу только пожилых и старых людей. И опять фигура моего папы, чем дальше летит время, тем вырастает все крупнее и весомее. Как же он трагически расставался со своей бурной силой. Сначала ее безжалостно разбрасывал. А потом дрожал над остатками, терпел и не расходовал себя. И… опять буйствовал — не мог представить, что это происходит с ним, именно с ним. В шестьдесят пять лет полез в дружескую схватку с сыном своего друга — двадцатилетним парнем. Ни я, ни мама не могли его остановить. Он задыхался и пыхтел, ругался и призывал всех богов. И уложил все-таки растерявшегося парнишку «на лупаты», но сказал маме: «Ето, Лель, усе. Мне вже блин. Старысть, дочурка, ето когда человек аккынчательно выдохсь… и вже никакими средствами. Старысть — ето усталысть». И опять сидел перед зеркалом, изучал себя, водрузив на нос очки, и свои и мамины.

— А Лели — ей хоп хрен по диревни, рази ж я у пятьдесят лет во так во себя довев?! У ней же самой, щитай, почти што чистых сто кило, мамыньки радныи.

Действительно, мама — ни в одно зеркало, никаких возрастных переживаний, причитаний. Ее «это» словно и не коснулось. Папа же так искал свой эликсир, желанный рецепт молодости, что моя роль трехсотлетней героини опять с невероятной силой вернула меня к папе. Когда мама читала сценарий, она говорила: «Вот бы нашему папе такой рецептик… Да он бы за такое дело уж точно с церкви спрыгнул».

Сейчас меня интересует время от послеполудня до вечера. Сумерки. Замечательно красивое слово су-мерки. Си-рень. Мамина любимая сирень. Сиреневый бульвар, сиреневые сумерки. И быть в сумеречном возрасте совсем не обидно. Это время, к которому я приближаюсь… Да нет, я уже в нем. Рассвет и закат. Дети и старики. Старики! Как я люблю вас! Раньше я об этом не задумывалась, это было так естественно — старый человек. Это несправедливо! Это больно и обидно! Как прийти к согласию с внутренним протестом? Ведь так я не сыграю роли. Надо смириться с неизбежностью. А как с этим смириться, когда такой разгул природы, как мой отец, пришел к закату. Я прослеживаю в памяти, как он перестраивался к «вечеру», я вспоминаю его пестрые сумерки и вижу, что в конце жизни он стал мудрым, выдержанным, терпеливым. Все эти качества абсолютно отсутствовали в его «утре» и «слепом жарком дне». Значит в «вечере» есть прелесть. И он неизбежен. А значит, в конце картины это надо донести до зрителя:

Одна редкая, очень мудрая и прекрасная женщина накануне своего восьмидесятилетия сказала: «Знаете, я себя все время проверяю, что я еще могу, а чего уже, увы, нет». Как суметь почувствовать точное мгновение, когда мучительные «правды» необходимо облекать в простые трезвые слова. К этому время подводит каждую женщину. Моей героине триста тридцать восемь лет! За эти годы она переезжала из страны в страну, меняла имена и национальности. Она родилась гречанкой Элиной Макропулос на острове Крит. Шестнадцатилетней девушкой приняла эликсир своего отца, лейб-медика Макропулоса — средство, чтобы прожить триста лет, не старея! За эти времена она была и Эльзой Мюллер, и Екатериной Мышкиной, и Эллен Мак-Грегор, и цыганкой Эугенией Монтес, и «еще черт знает кем… Ну согласитесь, нельзя же под одним именем прожить триста лет!!!» — признается она.

Большая костюмерная телевидения. Я слышу, как между собой переговариваются старушки. Я не дышу, так мне интересно.

— Взяла с собой бриллианты и жемчуг на съемку, так меня сделали дворником. С моим-то лицом… Этот режиссер никогда ничего путного не поставит… А на Свердловской студии я была фрейлиной. Режиссер сходил с ума от моего профиля… А этот… да разве он видел настоящую интеллигенцию? Да ему элементарно недостает культуры отношений… Меня сделать дворником! Ах, если бы это мог слышать мой покойный Прокоп Алдакимыч…

— Какие у вас хорошие ноги, совсем без мозолей!