— Зачем тебе?

— Так просто. Хочу проверить часы.

— Сколько на твоих?

— Пять минут одиннадцатого.

Гертруда взглянула на свои изящные часики.

— Твои спешат. На моих — без пяти. Монти вздохнул с облегчением.

— Пошли отсюда, — предложил он.

— Почему? Здесь так занятно.

— Занятно?

— Словно другой корабль.

— А мне не нравится.

— Да почему?

— Слишком… э-э-э… темно.

— А мне нравится. И потом, я хочу дождаться Альберта Пизмарча.

— Это еще зачем?

— Чтобы его поздравить. Он неплохо выступил, и так, бедняга, нервничал — в самый последний момент его заставили поменять песню. Сейчас у него, наверное, как гора с плеч. Он может обидеться, если я не скажу, что мне понравилось.

— Верно, — сказал он. — Конечно. Точно. Да. Ты абсолютно права. Жди здесь. Сейчас я его приведу.

— Зачем, не надо!

— Нет, надо. Я хочу сказать, может, он пойдет другим путем… Ну, например, через люк или еще как…

— Об этом я не подумала. Хорошо. Только не приводи его прямо сейчас. Пусть он сначала зайдет ко мне в каюту и прихватит шаль, а ты возвращайся.

— Договорились.

— Может, мне сходить с тобой?

— Нет, — сказал Монти. — Нет-нет. Не беспокойся. Не нужно.

Через несколько минут Монти вернулся заметно повеселевшим. Он больше не хмурился и не отирал лоб носовым платком. У него был вид человека, который прошел через горнило и обрел наконец место попрохладнее.

— До чего же хорошо, — сказал он. — Как будто другой корабль.

— А я что говорила?

— И была абсолютно права.

— Темнота не смущает?

— Нет, так даже лучше.

— Нашел Пизмарча?

— Ага. Он как раз допивал пиво, которым его угостили друзья и поклонники.

— Наверное, он рад, что песня имела успех.

— Еще бы! Насколько я понял, он собирается включить «Бандольеро» в постоянный репертуар. Судя по всему, до этого он специализировался на «Свадебной песне пахаря».

— А ты попросил его принести шаль?

— Да. Я распорядился на этот счет, скоро явится.

Он умолчал о том (у мужчин бывают свои маленькие секреты), что прежде чем исполнять поручение, наказал Альберту Пизмарчу занять наблюдательный пост у перехода из первого класса во второй и, подобно Горацию на мосту,[74] предотвратить вторжение Фуксии. После этого маневра ему полегчало. Теперь полный порядок, думал он. Как мы уже убедились, он не причислял стюарда к выдающимся стратегам нашего времени, однако такую простую и бесхитростную операцию, казалось, трудно провалить.

Он вдохнул полной грудью свежий океанский воздух, чувствуя себя генералом в конце триумфального сражения. И нежно поцеловал Гертруду, причем не один, а множество раз.

Все складывалось замечательным образом. Вне всяких сомнений. Она оценила его порыв, однако особой пылкости он не заметил. Манеры ее были сдержанны и в голосе сквозил холодок. По всему видно было, что-то ее смущает.

— Монти, — тихо сказала она.

— А?

Молчание. Потом, после паузы:

— Монти, помнишь, о чем мы с тобой говорили перед ланчем?

— А?

— Про мисс Флокс и про то, чтобы вы не общались.

— Ах это! Ну да…

— Ты с ней не разговаривал?

Монти выпятил грудь колесом. Будь на нем накрахмаленная сорочка, а не более современная рубашка из мягкого пике она бы в момент лопнула. Ни одну грудь не распирает так, как грудь человека с чистой совестью.

— Нет!

— Я очень рада.

— Я с ней даже не виделся!

В голосе Гертруды опять послышался холодок:

— Ясно. А если бы встретил, заговорил бы?

— Нет-нет. Ничего подобного. Я бы с ней даже не поздоровался.

— Здороваться нужно.

— Не всегда.

— Я против этого не возражаю.

— Ну хорошо, поздоровался бы — холодно.

— И больше ничего?

— Ничего.

— Тогда я спокойна. Она нехороший человек.

— Точно.

— Наверное, потому что из Голливуда.

— Совершенно верно.

— Или потому, что рыжая.

— Тоже возможно.

— Значит, ты с ней не разговаривал?

— Ни словом не обмолвился.

— Я так счастлива… Монти!

— Гертруда!

— Ой, кто-то идет.

Кто-то в белой куртке двигался прямо на них из темноты. Он тяжело дышал, но упорно напевал «Бандольеро».

— Пизмарч? — окликнула его Гертруда.

— А, вот вы где, мисс, — сказал Пизмарч вежливо. — Я принес вам шаль.

— Спасибо большое.

— Не знаю, ту или нет — она висела у вас в шкафу. Голубая и пушистая на ощупь.

— Да, это она. Все правильно. Спасибо большое. Выступление прошло великолепно, от всей души поздравляю.

— Благодарю, мисс. Да, пожалуй, я и впрямь всех сразил наповал. Публика неистовствовала. Отличный номер, мисс. Вы правильно отметили, очень зажигательный. Я намерен чаще исполнять его в будущем.

— Мистер Бодкин так и сказал.

Стюард стал вглядываться во тьму:

— А, так это мистер Бодкин рядом с вами, мисс? Я его не узнал. У меня для вас сообщение, сэр, — сказал Альберт Пизмарч учтиво. — Следуя вашей инструкции, сэр, я подстерег мисс Флокс и отослал ее назад, уведомив, что в настоящий момент вы не можете встретиться с ней, как было ранее условлено, а она попросила передать, что все понимает, ничего страшного, и будет ждать вас у себя в каюте в любое время между одиннадцатью вечера и полуночью.

Украдкой пробираясь по коридорам, на цыпочках спускаясь по лестницам, уворачиваясь от встречных стюардов, стюардесс и пассажиров, Реджи Теннисон, покинув салон в десять ноль-ноль, в три с половиной минуты одиннадцатого стоял возле дверей Фуксии. Сердце его бешено колотилось и, казалось, вот-вот лопнет от натуги, а позвоночник под смокингом извивался, как змея. Он так долго не смел дохнуть, что почти забыл, как это делается. Как Монти Бодкина перед свиданием с Фуксией и Альберта Пизмарча перед исполнением «Бандольеро», его одолела трусость.

Собираясь надело, он был настроен на легкий и непринужденный лад, точно юный фланер, решивший размять ноги после обеда. Однако с каждым шагом образ беспечного гуляки становился все менее убедительным, и когда наконец он остановился в тиши коридора, испуганно озираясь по сторонам и настороженно прислушиваясь к глухому и зловещему поскрипыванию половиц, от которого сердце уходило в пятки, трактовка роли кардинально изменилась. В настоящий момент он весьма талантливо изображал одного из тех подозрительных субъектов, которых любит задерживать полиция. Полицейский, случись таковому оказаться рядом, не сказал бы наверняка, что именно замыслил Реджи — убийство, поджог, кражу со взломом или покупку шоколадки после восьми вечера, но ясно было одно: он замыслил что-то нехорошее.

Секунд сорок молодой человек простоял в неподвижности, лишь глазами бешено вращал. Затем, когда ему показалось, что так может длиться до бесконечности, внезапно в голове у него промелькнула мысль, от которой он вновь осмелел и приободрился, а легкие обрели былую эластичность. Лицо его посуровело, плечи расправились, а губы беззвучно зашевелились, словно внутренний голос шепнул ему на ухо: «Две тысячи фунтов», а он ответил: «Помню, помню, не забыл». Он судорожно рванул дверную ручку и вошел внутрь.

Учитывая, что хозяйка каюты когда-то была ему дорога — однажды дело даже дошло до предложения руки и сердца, — можно было бы подумать, что, оглядывая ее апартаменты и натыкаясь глазами на ее вещи, Реджи Теннисон настроится на сентиментальный лад — в порыве, скажем, нежности схватит щетку для волос и с легким вздохом прижмет к губам, ласково коснется оранжевой губной помады или пинцета для бровей.

Однако случай был явно не тот. Эмоции Реджи были в точности как у Десмонта Каррузерса — героя книги, которую он сегодня утром взял почитать в библиотеке, — когда тот вступал под сень индийского храма, чтобы похитить гигантский сапфир из глазницы местного божества. Десмонт был сосредоточен наделе, и Реджи следовал его примеру. Он сконцентрировал внимание на комоде, который стоял в углу. Когда после обследования выяснилось, что тот заперт на ключ, он почувствовал себя примерно так же, как Десмонт Каррузерс, когда обнаружил между собой и идолом пару огромных кобр, которых туда подложил коварный жрец. Подобное чувство всегда посещает человека, когда он замечает, что его выставили на посмешище.