Вероятно, за исключением некоторых марок сигарет, от одной затяжки которых, как обещает реклама, недельный покойник выскакивает из могилы и начинает отплясывать ча-ча-ча, ничто так не поднимает девичий дух, как примирение с возлюбленным. Когда Гертруда Батгервик после ужина забежала в каюту за носовым платком, она почти порхала по воздуху, насколько это возможно для человека, который весит сто тридцать три фунта в купальнике благодаря регулярной закалке хоккеем и другими видами спорта на свежем воздухе. От полуденных грез, сдобренных теплой ванной с морской водой и порцией высококалорийной пищи, щеки у нее разрумянились. Походка обрела упругость, глаза сияли. Казалось, ее переполняет восторг.

Альберт Пизмарч, которого она застала за утренней уборкой, был совершенно в другом настроении. Он часто-часто дышал, лицо осунулось, в глазах читалась тревога, как будто он только что выглянул в иллюминатор и увидел айсберг, а на нем свою мать, разыскивающую очки.

Вид у него был до того загнанный, что Гертруда сочла своим долгом спросить, что случилось. Она была потрясена до глубины души. До сего момента если стюард и не светился, то, по крайней, мере, производил впечатление человека приветливого и относительно жизнерадостного. Сейчас перед ней стоял новый, незнакомый Альберт Пизмарч, на душе у которого явственно скребли кошки.

— Что с вами? — спросила она. Альберт Пизмарч горестно вздохнул.

— Вы ничем не поможете, мисс, — ответил он, подбирая с пола туфлю, дыша на нее и засовывая в стенной шкаф.

— У вас неприятности?

— Да, мисс.

— Вы уверены, что я ничего не могу сделать?

— Уверен, мисс. Это судьба, — произнес Альберт Пизмарч и мрачно прошествовал в ванную, чтобы сложить полотенца.

Гертруда неуверенно топталась в дверях. Она нашла носовой платок, однако голос совести ей подсказывал, что так просто взять и уйти, оставив несчастного один на один с его бедами, было бы бесчеловечно. По всей очевидности, жизнь Альберта Пизмарча полна страданий и невзгод,[68] и любой человек, который изучал в школе стихи Вальтера Скотта, знает назубок, в чем в таких случаях предназначение женщины. Добрая от природы, Гертруда Баттвервик сегодня была на пике душевного подъема, и роль ангела-хранителя казалась ей особо заманчивой.

И пока она стояла в нерешительности, стюард внезапно громко простонал. Сомневаться не приходилось, это был признак агонии. Гертруда решила остаться и, в крайнем случае, оказать первую помощь, хоть и слышала, что ничем не может помочь.

— Что вы сказали? — спросила она, когда стюард опять возник в поле ее зрения.

— Когда, мисс?

— Мне послышалось, вы что-то сказали.

— В ванной?

— Да.

— То, что я бандольеро, мисс, — по-прежнему мрачно ответил Альберт Пизмарч.

Гертруда растерялась. Слово показалось ей смутно знакомым, но она не могла припомнить, что это такое.

— Бандольеро?

— Да, мисс.

— Кто это?

— Признаться, мисс, я не совсем уверен. По-видимому, что-то вроде испанского разбойника.

Гертруду озарило.

— Вы, наверное, имеете в виду песню? Ну, конечно. Как я сразу не догадалась. Это же любимая песня мистера Бодкина. Я знаю ее наизусть.

Под влиянием эмоций, вырвавшихся наружу, лицо Альберта Пизмарча перекосилось.

— Завидую вам, мисс, — изрек он скорбно. — А я вот постоянно забываю второй куплет.

Гертруда опять растерялась:

— Вы из-за этого так расстроены?

— Да, мисс.

— Но ведь забытый куплет можно промычать, на худой конец.

— Это не дело, мисс. Мычание не удовлетворит запросы публики. Я должен спеть.

— Вы хотите сказать, перед зрителями?

— Да, мисс. Сегодня вечером на концерте во втором классе. Этим вечером, часиков этак в десять, я буду стоять на подмостках в салоне второго класса и исполнять свой долг. А как мне его исполнять, когда я даже название не способен выговорить, не говоря уж о том, чтобы разучить второй куплет. Так вы говорите, песня называется не «Бандольеро»?..

— Да, уверена.

— А как правильно: «бандоль-еро» или «бандо-лэро»?

— Попробуйте и так, и так.

Альберт Пизмарч опять горестно вздохнул:

— Интересно, мисс, вы когда-нибудь задумывались о неисповедимых путях Судьбы? Об этом, право, стоит подумать. Отчего я сейчас в такой ситуации — должен петь со сцены не то «бандольеро», не то «бандолэро»? А оттого, что некоему джентльмену по фамилии Дж. Г. Гарджес стукнуло в голову купить билет на наш корабль.

— Честно говоря, не очень понимаю.

— И неудивительно, — сказал Альберт Пизмарч мрачно, но не без удовлетворения. — Однако если вы будете слушать внимательно, то сами убедитесь: в этом нет ничего сложного, все проще простого. Не будь мистера Дж. Г. Гарджеса на судне, я бы не оказался в таком положении. Если вы подробно проанализируете сопутствующие события — назовите это, если угодно, стечением обстоятельств, — приведшие к тому, что он отправился в плавание именно в этот конкретный момент… это поможет вам осознать, что мы лишь беззащитные мальки в когтях беспощадного…

— Кто такой мистер Гарджес?

— Пассажир второго класса, мисс. Больше ничего не знаю, он для меня всего лишь имя. При этом он бродит где-то рядом, во втором классе, и заметьте, мисс, всему виной злой рок. Возьмем простейший аспект. Представьте, что Дж. Г. Гарджес в младенчестве заболел крупом или корью или чем-нибудь в этом духе… Допускаете такую возможность, мисс?

— Вполне.

— Хорошо. Пойдем дальше. Представьте, что болезнь оказалась смертельной. Плыл бы он сейчас на корабле? Как вы считаете, мисс?

— Навряд ли.

— Совершенно верно. Теперь упростим задачу. Представьте, а это с каждым может случиться, он нажил себе астму, или бронхит, или еще какую-нибудь болезнь, дающую осложнения на горло. И что тогда? Смог бы он исполнять «Свадебную песню пахаря» на концерте для пассажиров второго класса? Нет. У вас есть возражения, мисс?

— Что вы, что вы!

— Естественно, не смог бы. А почему? А потому, что он и не мечтал бы подступиться к строчке, когда нужно сначала набрать полные легкие воздуха, а потом долго-долго тянуть. Слышали «Свадебную песню пахаря», мисс? Она звучит вот так.

Устремив на Гертруду взор, напомнивший ей крупную рыбину, которую она видела в зоопарке, Альберт Пизмарч втянул в себя побольше воздуха, сделал грудь колесом и запел странным рокочущим голосом, звучащим как дальние раскаты грома над холмами:

Он умолк, будто вынырнул со дна на поверхность, задыхаясь, как пловец в конце дистанции.

— Теперь вам ясно, мисс?

Гертруде было ясно. Астматик Гарджес никогда бы не одолел последней ноты. Ей показалось, что она тянулась минут десять.

— И все-таки не пойму, — произнесла она, — почему вы против того, чтобы мистер Гарджес пел эту песню?

Чело Альберта Пизмарча омрачилось. Было видно, что он страдает от вопиющей несправедливости,

— Это моя песня, мисс. Мой коронный номер, с которым я выступал на большинстве концертов с тех самых пор, как поступил на этот корабль. В программке регулярно значилось: «Свадебная песня пахаря. Исполнитель: Альберт Пиз-марч». В конце каждого плавания, по настоянию матери, я отдавал ей программку, и она вклеивала ее в альбом. Сам старший стюард однажды обронил — в шутку, естественно, без задней мысли: «Если бы ты почаще спешил, Пизмарч, и поменьше об этом пел, цены бы тебе не было». Так что сами видите, мы с моей «.Свадебной песней пахаря» превратились, можно сказать, в живую легенду.

— Вижу.

— Утром, когда Джимми Первый вызвал меня и попросил выступить на концерте для второго класса — опять не хватило талантливых любителей, — я ответил, как всегда: «Да, сэр, хорошо, сэр. Как всегда, "Свадебная песня", сэр?». А он мне в ответ: «Да, к сожалению». И все было ясно и определенно. А потом, часа в четыре, он опять посылает за мной и говорит, что «Свадебная песня пахаря» в моем исполнении отменяется, поскольку некий пассажир по имени Дж. Г. Гарджес изъявил желание ее спеть. Протянул мне это чертово бандольеро и говорит: «Поднатужься и спой вот это». А когда я запротестовал, объяснив, что нельзя освоить новую роль за одиннадцать часов, он пригрозил вычесть у меня дневное жалованье. И вот теперь надо мной висит бандольеро, а до концерта всего час. Понимаете, мисс, отчего меня трясет?