— А, это вы. Наконец-то, — сказала она.

— Мадам, я явился со всей возможной быстротой, — достойно промолвил Шимп, — поскольку до этого спал.

— Я тоже, пока ко мне не ворвалась миссис Моллой.

— Миссис Моллой? — со значением спросил Шимп.

— Она сказала, что в доме воры.

— Миссис Моллой… — задумчиво произнес Шимп. — Она их видела?

— Нет, слышала.

— Ха!

— Что значит «Ха»?

— Мадам, я просто хотел выразить соответствующие чувства.

— Не надо, — заметила Грейс с той раздражительностью, о которой ее муж рассказывал Монти. — Она пошла вниз с револьвером, и я сейчас туда пойду. Только еще здесь кое-что сделаю.

— А миссис Моллой была с мистером Моллоем?

— Нет.

— Любопытно.

— Наверное, она не хотела его будить.

— Возможно-возможно, мадам.

Теперь в голосе Шимпа явно сквозила раздумчивость. Во всем, что касалось супругов Моллой, он был просто ясновидцем. Он думал о том, о чем вряд ли подумал бы человек, менее с ними знакомый, и ему не нужен был план или чертеж, чтобы почуять темное дело. Словно чей-то голос прошептал ему в ухо, что выманить Грейс из комнаты и запустить туда Мыльного — именно тот замысел, который, скорее всего, возникнет в пытливом уме Долли.

— Разрешите заметить, мадам…

— Да, что?

— Вы собираетесь уйти, а в вашей спальне никого не будет?

— Нет, не собираюсь. Неужели я буду так рисковать, когда по дому разгуливают воры? Тут останетесь вы. Для этого я вас и вызвала. Подыщите себе местечко, где спрятаться, а когда надо — прыгайте на них, как леопард.

— Отлично, мадам! — сказал Шимп, довольный, что их мысли так созвучны. — Я спрячусь в шкафу.

Ободряющая беседа, которую Долли провела с Мыльным, оказала самый благотворный эффект, впрочем, как и все ее беседы с мужем, когда она давала ему поручение, чуждое его обычному стилю жизни. Под воздействием ее чар страхи и сомнения испарились, и на их место пришел неукротимый дух победителя. К комнате Грейс он направился твердой смелой поступью. «Дверь приоткрой, а глаза открой пошире и жди, пока не увидишь, что она идет вниз», — напутствовала его Долли, и он выполнил ее инструкции слово в слово.

На пороге он снова дрогнул, но вскоре преодолел себя. Дверь была открыта. Он прокрался внутрь, словно танцевал среди цветов, дошел до туалетного столика, и тут из шкафа появился Шимп.

— Могу я чем-нибудь помочь, мистер Моллой? — спросил сыщик, и Мыльный издал приглушенный крик, какой издал бы кот, которому наступили на хвост, хотя он болеет ларингитом.

Из-за беспокойно проведенной ночи Грейс проснулась поздно. Вы не можете преследовать с зонтиком грабителей в два часа ночи так, чтобы на вас это вообще никак не сказалось. По возвращении в свою комнату, она ленивым жестом отпустила Шимпа, забралась в постель и укрылась поудобней. Только после гонга, возвестившего о начале ланча, она опять была среди присутствующих.

Там она обнаружила отсутствие мистера и миссис Моллой, и узнала от Санди, что мистер Моллой был вынужден уехать после важного телефонного звонка, связанного с его обширными нефтяными интересами. Это сплошь и рядом бывает с теми, кто занимается нефтью. Санди добавила, что миссис Моллой осталась, только подвезет мужа до станции.

Грейс услышала новости без особого сожаления. Прошлой ночью, когда они плечом к плечу стояли, или могли бы стоять против врага, объявись он перед ними, между ней и Долли возникли узы боевого братства; но к Мыльному она не питала особой привязанности, стойко перенесла его потерю и, встав из-за стола, решила сразу излить всю историю про грабителей, позвонив дочери по телефону.

Ей было что рассказать, и она была хорошим рассказчиком. Мэвис не составило особого труда понять основные моменты драмы. Ее первый отклик на татей в нощи, посетивших Меллингем-холл, вылился в слова: «А, говорила я? Предупреждала?» Потом она стала тревожно расспрашивать.

— Он не унес мой жемчуг?

Слово «мой» неприятно резануло слух ее матери. Она не забыла, что жемчуг скоро должен перейти к дочери, ей просто не нравилось, чтобы об этом напоминали. Материнская любовь мешала ей хоть в чем-нибудь отказать Мэвис, но она жалела, что жемчуг попал в эту категорию. Она так долго его носила, что как-то считала своим, и поневоле думала, что покойный Орландо Маллиген несколько напортачил с завещанием.

Отгоняя эту недостойную мысль, она ответила:

— Нет, дорогая, жемчуг в порядке.

С другого конца провода послышался вздох облегчения.

— Вот хорошо! Вообще, пока в доме твой Бодкин, ни за что нельзя ручаться.

— Не говори глупости, дорогая!

— При чем тут глупости? Разве не ясно, что все эти ночные свистопляски — его рук дело? Там у вас сова не ухала?

— Нет.

— Вероятно, ты просто не расслышала.

— Я спала.

— Ах да, я совсем забыла. Все равно, это его штуки. А парадная дверь была открыта?

— Нет. Вор разбил окно.

— Значит, Бодкин его подговорил. Конечно, ему выгодней, чтобы сообщник проник через окно. Он все рассчитал. Значит, он — ни при чем, грабитель — сам по себе. Эти золоченые жулики — хитрые птицы. Они свое дело знают.

Материнская любовь едва выстояла. Беседуя с Мэвис, Грейс часто чувствовала нежданное раздражение. Именно этот отклик вызывали в ней некогда режиссеры, которым казалось, что они знают все на свете. С некоторым усилием она изобразила шутливый, легкий тон.

— Дался тебе этот Бодкин!

— Не связывай меня со всякими королями преступного мира.

— Нет, у тебя на него зуб. Бедный, бедный!..

— Он станет очень богатым, если ты его не выгонишь. Конечно, это зависит от того, как его банда делит добычу. Платят они процент от выручки или у этого мордоворота постоянное жалованье?

Тут Мэвис допустила несправедливость — кем-кем, а мордоворотом он не был. Санди Миллер, к примеру, с самого начала считала его идеалом красоты. Но Грейс решила обратить внимание на другую часть фразы.

— Мистер Бодкин — не жулик!

— Хочешь поспорить? — сказала Мэвис— Ладно, если даже он чист, как свежевыпавший снег, сделай милость, возьми жемчуг, отнеси в банк, положи в сейф, и пусть его охраняют люди с винтовками. До свидания, мама, мне пора. Джимми ждет. Мы собрались поиграть в гольф.

Грейс (совершенно зря) швырнула трубку. Ее раздражало, когда она, сильная женщина, проигрывала в спорах с дочерью, что мистер Лльюэлин отнес бы к тлетворному влиянию школы. «Отправьте девушку в школу, — говорил он, — и вам конец». Она будет слушать доводы разума с тем же вниманием, с каким режиссер, получающий десять тысяч в неделю, прислушивается к мнению массовки.

Что касается Монти, ее чувства постоянно менялись. После разговоров с Мэвис она была готова поверить, что его давно разыскивает полиция, чтобы задать ему «пару вопросов». Но, освободившись от этого влияния, она тут же вспоминала о титулованных родственниках, и к ней возвращалась прежняя уверенность. Она отказывалась верить в то, что человек, так близко связанный с цветом английской аристократии, которую она благоговейно почитала, станет открывать по ночам двери и подражать бурой сове. Этого можно ждать от плебеев или изгоев, но не от тех, чьи имена красуются у Дебрета,[129] хотя бы мелким шрифтом, по боковой линии. Не прошло и двух минут, после того как она повесила трубку, как ей стало совершенно ясно, что опасения ее дочери — полнейший вздор.

Но в одном Мэвис права. Жемчуг надо поместить в банк, и у нее есть человек, который подошел бы для этой роли как нельзя лучше — Шерингем Эдер, частный детектив, чья работа, по-видимому, большей частью и заключалась в выполнении таких конфиденциальных заданий.

Она за ним послала.

— Мистер Эдер.

— Да, мадам.

— Надеюсь, вы умеете водить машину?

— О да, мадам!

— Понимаете, я хочу, чтобы вы взяли мое ожерелье, отвезли его в брайтонский банк и отдали управляющему, чтобы тот положил его в сейф.