— Ты шутишь?!

— Более того, верь или не верь, у него контракт на полторы тысячи долларов в неделю.

— Что?!

— Я знал, что ты удивишься. Да, именно столько этот Лльюэлин собирается ему платить. Полторы тысячи в неделю… Ты случайно не читал что-нибудь из Амброзовой писанины?

— Нет.

— Полная чушь. Ни трупов, ни таинственных китайцев, ничего такого — хоть всю книжку пролистай. А Лльюэлин готов ему платить полторы тысячи в неделю! По-моему, это — как ты выразился недавно?

— Беспрецедентный случай.

— Именно. Беспрецедентный.

Учитывая состояние Реджи Теннисона, хорошо еще, что он справился с такой фразой, как «парафировать меморандумы», но слово «беспрецедентный» подкосило его. Болезненная гримаса исказила его лицо, и он откинулся на подушки, сжимая руками виски.

— Ты спросишь меня, — продолжал он, когда приступ миновал, — какое отношение имеет Амброз к моему решению поменяться с тобой каютами? Отвечаю. Помнится, в поезде, когда ты рассказывал о своей помолвке и о том, почему вы ее не афишировали, ты употребил одно чрезвычайно удачное выражение. Ты сказал — как это? Ах, да. Ты сказал, что везде есть тайные пружины. Я верно запомнил?

— Верно, — ответил Монти, который и сам любил это выражение. — Да. Тайные пружины.

— Ну так вот, и здесь они тоже есть. Как я уже говорил, возникла довольно щекотливая ситуация. Я тебе когда-нибудь рассказывал о Фуксии Флокс?

— Это кинозвезда?

— Да, кинозвезда.

— Я видел ее в кино, но не помню, чтобы ты о ней заговаривал.

— Странно, — заметил Реджи. — Должно быть, я очень скрытный. Потому что одно время мы с ней были очень близки. Скажу больше — я даже просил ее стать моей женой.

— Неужели?

— Да. Мыс ней тогда сидели в «Сердитом сыре». Она так смеялась! А до того она сунула мне за шиворот кусок льда. Я рассказываю тебе все это, — пояснил Реджи, — чтобы ты понял: мы с ней сильно дружили. Оттягивались на пару. Это было в прошлом году, когда она приезжала в Лондон сниматься в какой-то английской картине. В общем, это только прелюдия. Уловил идею? Мы с Фукси очень дружили.

— Понимаю.

— Идем дальше. Переходим к основной части. И вот только что иду я себе спокойненько по палубе, как вдруг кто-то — хрясь меня по спине, я чуть концы не отдал. Очухался, смотрю, а это мой братец Амброз. Разговорились, я, конечно, поздравляю его с голливудским назначением, а затем, по доброте душевной, предлагаю ему рекомендательное письмо к Фуксии. Она в Голливуде всех знает и могла бы поводить его на всякие там вечеринки, поэтому я и сказал про письмо. Нормальный братский жест, как по-твоему?

— Разумеется.

— Вот и я так думал, особенно если учесть, что он мне чуть хребет не сломал. Но знаешь, старина, это оказалось непростительной ошибкой, сейчас скажу почему. Говорю с ним, а сам замечаю, что он как-то странно улыбается. Ну, я думаю, он мне не верит, дескать: «Знаем, знаем — шапочное знакомство, она даже имени твоего не помнит»… Так обычно думают, когда говоришь, что знаком с какой-нибудь знаменитостью, — я и стал распространяться насчет того, как мы с ней оттягивались. Теперь-то я вижу, что представил наше знакомство вроде сцен из жизни Антония и Клеопатры… «Фукси! — помнится, воскликнул я. — Такая компанейская! Нет, ты должен с ней познакомиться! Да когда она узнает, что ты мой брат, она в лепешку расшибется! Уж мы с ней давали шороху, будь здоров!» В общем, я наговорил с три короба, сам знаешь как бывает…

— Да уж.

— Так вот, старик, — Реджи понизил голос, — они помолвлены!

— Что?

— То. Когда я сказал: «Ты должен с ней познакомиться», он ответил, что они уже познакомились — полмесяца назад, в Биаррице. Он там отдыхал от адмиралтейских посиделок. Тогда я спросил: «Ну и как она тебе?» Он ответил, что она его невеста, и тут же поинтересовался, что значит «давали шороху»… В общем, понимаешь, неловко получилось.

— Весьма.

— Если бы со временем инцидент исчерпался сам собой!.. — продолжал Реджи со вздохом. — Наоборот, чем дальше, тем хуже… «Она сядет на пароход в Шербуре», — говорит он. «Очень хорошо, — говорю я испуганно, но довольно бодро, — очень хорошо». — «Для кого?» — спрашивает он. «Для тебя, конечно», — отвечаю. «Да, — говорит он, — так что значит "давали шороху"?» — «А она знает про твои голливудские дела?» — спрашиваю. «Знает», — отвечает он. «Представляю, как она обрадовалась», — говорю я. «Вне всякого сомнения, — говорит он. — Но ты все еще не объяснил мне, что значит "давали шороху"?» — «Да так, ничего, — говорю я. — Просто мы очень дружили одно время». — «Да? — говорит он. — Ну-ну!» На том и расстались. Теперь тебе ясна ситуация? Понимаешь, к чему все идет? Он вне себя. Он меня подозревает. В чем-то нехорошем. А Фукси садится в Шербуре.

— Мы уже в Шербуре.

— Ну да. Тогда она уже здесь. И тут, старик, мы подошли к самой сути дела. Знаешь что?

— Что?

— Я случайно заглянул в список пассажиров, и, как назло, вижу, что ее каюта рядом с моей! Ты знаешь Амброза. Он и без того на взводе, а тут еще и это! Что он скажет?

— Ой!

— Вот именно, так что у меня не было выбора. Я должен был поменяться с тобой каютами. Ты следишь за мыслью? Улавливаешь?

— Да.

— И ты не против?

— Конечно нет.

— Так я и думал, — обрадовался Реджи. — Я знал, что на тебя можно положиться. Ты настоящий друг. Не знаю, как тебе, а мне лично Амброз всегда казался слишком грубым. Бывало, в детстве, только задень его — как даст пинка или схватит за брюки пониже спины… А сегодня он так на меня смотрел — похоже, с годами он не стал добрее. Твое благородное отношение к нашей рокировке уберегло меня от серьезной физической травмы. И не думай, я этого не забуду. Можешь смело положиться на меня — я наизнанку вывернусь, но улажу твое дело с Гертрудой. Я буду твоим ходатаем. Ничего не предпринимай, пока я не свистну.

— А я как раз собирался пойти в библиотеку и написать ей письмо.

Реджи помолчал, соображая.

— Хорошо. Вреда от этого не будет. Только об одном прошу: не унижайся.

— Я и не думал унижаться. Если хочешь знать, я буду суров и немногословен.

— То есть?

— Ну, для начала, я хотел бы написать так: «Гертруда». Вот так. Не «дорогая Гертруда» и не «милая Гертруда». Просто: «Гертруда!».

— Да, — согласился Реджи. — Тут задумаешься.

— «Гертруда, — напишу я далее, — Считаю твое поведение беспрецедентным».

— Лучше не скажешь, — одобрил Реджи. — Дерзай. А я лично пока прогуляюсь по палубе. В последний раз, до того как Амброз заехал мне между лопаток, морской воздух помог моей голове. По крайней мере, в глазах не так рябит.

Итак, Монти Бодкин отправился в библиотеку с твердым намерением написать Гертруде Баттервик такое письмо, от которого она вспыхнет, зарыдает и вообще поймет, кто она такая, а в это самое время Айвор Лльюэлин стоял, облокотясь о перила, на верхней палубе и смотрел на береговое судно, несущее на борту сестрицу Мейбл.

Никто из репортеров, слушавших на вокзале Ватерлоо, как он вещает о великом будущем Кинематографа, и помыслить не мог, что берет интервью у человека, чья душа находится в глубоком смятении (но такова горькая истина). Мистеру Лльюэл и ну было отнюдь не весело и не радостно — если бы мы так сказали, то ввели бы публику в заблуждение. Даже мысленно рисуя себе радужные перспективы Большого Экрана, он с тоской думал о том, как разительно они отличаются от его собственных.

Уже не первую ночь он беспокойно метался на подушке, содрогаясь при мысли о том, что его ждет. Порой он тешил себя надеждой, что Грейс, по здравом размышлении, возьмет и откажется от своего беззаконного проекта. Но, тут же вспомнив, что здравомыслие и Грейс — вещи несовместимые, он вновь погружался в уныние. Контрабандистов принято изображать этакими неунывающими ребятами, которым все нипочем. Айвор Лльюэлин был исключением из правил.

Береговое судно подошло вплотную, и его пассажиры перетекли на лайнер. Выхватив из общего потока Мейбл Спенс, мистер Лльюэлин сразу же отвел ее в сторонку, на безлюдную часть палубы. Она заметила его волнение, и ей стало жаль его — впрочем, он всегда вызывал у нее такие чувства.