Опершись рукой о туалетный столик, чтобы не упасть, Монти впился глазами в Альберта Пизмарча. Нижняя челюсть у него отвисла, лицо побледнело, приобретя окраску рыбьего брюха. Его действия вызвали у стюарда смутные подозрения. Такое лицо он не раз наблюдал у пассажиров, но не при полном штиле. Насколько позволяли судить внешние симптомы, Монти вполне мог оказаться жертвой утечки газа, которая произошла в Лондоне. Такой же человек, поникший, удрученный, с безжизненным и тусклым взором, «во тьме ночной отдернул полог ложа царя Приама, чтоб ему поведать, что в пламени пол-Трои»[63] — или что-то в этом роде, как показалось Альберту Пизмарчу.

— Прощу прощения, сэр? — изумился он.

Монти лишился языка. Последние несколько секунд в горле у него что-то слабо булькало, и стюарду вспомнилась кошка его матери, которая, болея, точно так же булькала горлом.

— Вы, бульк-бульк?

— Извините, сэр?

— Вы, бульк-бульк?

— Совершенно верно, сэр. Я вернул мышь молодой даме.

Долгий безмолвный взгляд пробуравил Альберта Пизмарча подобно смертоносному лучу. Затем Монти, словно в припадке родимчика, содрогнулся от галстука до носков, и на миг показалось, что вот-вот из него, как раскаленная лава, хлынет поток слов. Но чувства его так и остались невысказанными. Словарный запас Монти был не так уж богат, и он никак не мог подобрать выражения, чтобы адекватно выразить то, что внушал ему Альберт Пизмарч. Возможно, эта задача была бы по плечу Шекспиру. Или Рабле. Но никак не Монти. Из всех существительных и прилагательных, которые он мысленно перебирал в голове, не было ни одного, которое бы он не забраковал как маловыразительное или неточное. Он был не в том настроении, чтобы довольствоваться малым, и потому хранил молчание. Молча он накинул пиджак, пригладил волосы щеткой и поплелся к дверям под недоуменным взглядом своего компаньона.

Бредя по коридору на подкашивающихся ногах, он размышлял об Альберте Пизмарче и о той серьезной социальной проблеме, которую представляют собой подобные личности. Их нельзя убить. Нельзя даже заключить их в специальный приют и запереть на замок. Однако, предоставленные сами себе, они снуют по белу свету и подобно гангрене подтачивают государственные устои. Он мысленно нарисовал себе мир в виде огромного супового котла, на краю которого с трудом балансировали приличные люди вроде него, постоянно пихаемые внутрь Альбертами Пизмарчами.

А в конце плавания, заметьте, этому типу еще придется давать чаевые.

Погруженный в горькие раздумья, он налетел на Реджи Теннисона.

— А, это ты, — сказал Реджи.

Монти мог бы возразить, что перед ним уже не Бодкин, поскольку после того, что с ним сотворил Альберт Пизмарч, от прежнего Бодкина осталась одна кожура или шелуха. Но он не был расположен к метафизическому полету фантазии, и согласился, что это он.

— А я как раз иду к тебе.

— Да?

— Хотел справиться, уговорила ли тебя Фуксия насчет Голливуда. Видел ее?

— Видел.

— И как, уговорила?

— Нет.

Реджи кивнул:

— Так я и думал. В этой голливудской приманке все-таки есть что-то сомнительное. Я бы все отдал, лишь бы попасть на киностудию. Амброз — то же самое. А перед тобой все ползают на коленях, умоляют попробовать себя в новом качестве, а ты нос воротишь. Ирония судьбы. Но такова реальность. Ты уже виделся с Гертурдой?

— Еще нет.

— Я уладил твое дельце.

— Знаю. Получил от нее записку.

— Теперь все в полном порядке.

— О, да.

Реджи взяла легкая досада. Другой человек сказал бы себе: к чему слова благодарности, он просто рад был помочь, но все-таки хотелось, чтобы его добрые дела сыскали хоть толику признательности.

— Не видно, чтобы ты сиял как медный пятак, — заметил он.

— Реджи, — сказал Монти, — случилось непоправимое. Фуксия унесла мышь Гертруды.

— Мышь?

— Ну да.

— Белую мышь?

— Микки Мауса. Помнишь Микки Мауса, которого я подарил ей, а она вернула назад…

— Ах, вот оно что! — Реджи покачал головой. — Старик, ты совершенно напрасно отдал Фуксии Гертрудину мышь.

Монти возвел глаза к потолку, словно умоляя небеса удержать его от крайностей.

— Я не отдавал!

— Но она у нее.

— Верно.

— Расскажи по-человечески, — попросил Реджи. — Пока звучит как-то сумбурно.

Но и в полном виде повествование не внушало оптимизма. Реджи показалось, что его друг здорово влип. Он так и сказал.

— Самое лучшее — изъять мышь у Фуксии, — предложил он.

— Совершенно верно, — одобрил Монти. Независимо от друга он пришел к такому же выводу.

— Если Гертруда увидит у нее мышь…

— Ага, — поддакнул Монти.

— Она…

— Ага, — поддакнул Монти.

От нетерпения Реджи прицокнул языком:

— Ты должен действовать, приятель, а не быть мокрой курицей. Я бы на твоем месте незамедлительно установил с ней связь.

— Но у меня свидание с Гертрудой в библиотеке.

— М-да, с тобой каши не сваришь. Кстати, что ты скажешь Гертруде, если она спросит про мышь?

— Не знаю…

— А кто должен знать? Слушай. Ты скажешь ей вот что. Нет, — сказал Реджи, поразмыслив минутку, — не пойдет. А если так? Нет, тоже не пойдет. Вот что, найди какое-нибудь укромное местечко и придумай что-нибудь вразумительное.

Дав этот дельный совет, Реджи Теннисон удалился. Вдруг ему вспомнилось, что, захлопотавшись, он так и не сыграл с Мейбл в шашки.

А Монти поплелся в библиотеку.

В библиотеке было пусто. Гертруда еще не пришла на рандеву, а даже самые стойкие затворники — дамы с вязанием и сочинители посланий на открытках — дрогнули и постыдно выползли на воздух понежиться на солнышке. Плюхнувшись в мягкое кресло, Монти стиснул голову руками, приводя мысли в порядок, и, собрав волю в кулак, стал сосредоточенно обдумывать план действия.

Мышь… Каким образом ее заполучить?

Задача была непростой. Это самоочевидно. Если Монти когда-либо доводилось видеть любовь с первого взгляда, так это тогда, когда Фуксия Флокс появилась у него на пороге и взгляд ее упал на мышь. Ошибки быть не могло, в ней вспыхнула страсть. Теперь, когда мышь послала ей сама Фортуна при содействии своего баловня Альберта, — сможет ли она с ней расстаться?

Монти боялся, что нет. Всем своим поведением она напоминала девушку, из когтей которой вырвать мышь весьма и весьма затруднительно, раз уж она прикипела к ней всем сердцем. Единственное…

Да, такой вариант вполне реален. Говорят, у женщин есть совесть, у матери на коленях или где-то еще их обучают основам этики. Если с ней поговорить по душам и заострить ее внимание на том, что, принимая Микки Мауса из рук Альберта Пизмарча, которого, как она прекрасно сознавала, никто не уполномочивал делать такие подарки, она совершила нечто граничащее с серьезной кражей, быть может, она согласится вернуть вещь, полученную в обход закона. Конечно, многое зависит от того, насколько жизнь в Голливуде повлияла на восприятие добра и зла. Если сильно, то все потеряно. Если не так уж сильно, призыв к лучшим чувствам наверняка…

Но тут рядом с ним раздался голос, прервав его размышления в тот самый момент, когда мысли стали обретать некие контуры.

— Привет, Монти.

Он рассеянно поднял глаза.

— Привет, — поздоровался он.

Если бы Монти Бодкину кто-то сказал (скажем, утром во время бритья), что солнце не успеет закатиться, как он не обрадуется Гертруде Баттервик, он бы подумал, что говорящий по своим умственным способностям принадлежит к той же категории, что и Альберт Пизмарч. Однако сейчас, заглянув Гертруде в глаза, он не почувствовал душевного трепета. При нынешних обстоятельствах она скорее была препятствием, выросшим между ним самим и стоящей перед ним задачей — взять Фуксию на абордаж и выцарапать мышь у нее из глотки. Ему хотелось еще подумать и совсем не хотелось разговаривать, пусть даже с самой божественной представительницей прекрасного пола.