— Да, сэр.

— Совсем не то, что в прежние времена, правда? То есть, я хочу сказать, что, если бы Колумб увидел такой корабль, он бы глазам своим не поверил.

— Да, сэр, — подтвердил Альберт Пизмарч все так же сдержанно.

Монти сдался. Он сделал все, что мог. И чего ради он торчит здесь, пытаясь задобрить этого твердокаменного стюарда, который никак не желает задабриваться, вместо того чтобы гулять с Гертрудой по палубе и дышать свежим воздухом? В конце концов, решил он (хотя на первый взгляд Бодкины дружелюбны, у них есть собственная гордость), в конце концов, какого черта! Если этот тип не сумел его по достоинству оценить, то есть другие, которые сумели! Надувшись, о» направился к двери, но едва взялся за ручку, как услышал сдержанное покашливание:

— Извините, сэр.

— Да?

— Вам не следовало этого делать, право, не следовало. Монти вдруг заметил, что Пизмарч смотрит на него с укором. Это еще почему?

— Да? — повторил он. Бывают ситуации, в которых «да?» — единственный возможный ответ.

— Не могу понять, как вы позволили себе это сделать, сэр.

— Что именно?

Стюард ответил жестом, полным достоинства, но в самый последний момент он подпортил его, почесав левое ухо.

— Вы можете подумать, что за вольности я себе позволяю, подобным образом разговаривая с вами…

— Нет-нет…

— Да, сэр, — настаивал Альберт Пизмарч, почему-то снова теребя себя за ухо. — С технической точки зрения это вольность. До тех пор, пока корабль не пристанет в нью-йоркской гавани, наши отношения приравнены к отношениям «хозяин — слуга». В общении с моими подопечными, с любым из джентльменов, занимающих вверенные мне каюты, я всегда говорю себе, что на время путешествия я вассал, а они — временно — мои сюзерены.

— Ого! — воскликнул Монти. — Здорово сказано.

— Благодарю вас, сэр.

— Лучше не скажешь.

— У меня хорошая школа, сэр.

— Случайно, не Итон?

— Нет, сэр.

— Ну, все равно здорово сказано. Но я, кажется, перебил вас.

— Ничего страшного, сэр. Я только хотел сказать, что, поскольку наши отношения строятся по принципу «вассал — сюзерен», я не имею права говорить с вами подобным образом. Я вправе пойти к Джимми Первому…

— К кому?

— К старшему стюарду, сэр. По правилам, я должен был бы пойти к старшему стюарду, доложить и оставить дело на его усмотрение. Но мне не хочется огорчать такого человека, как вы, причиняя ему неприятности…

— То есть?

— …потому что я очень хорошо представляю, что всему виной беспечность, и ничего более. Поэтому, надеюсь, вы не обидитесь, если я, не называя имен, просто скажу, что вам не следовало этого делать. Я по возрасту гожусь вам в отцы…

— По возрасту? — удивился Монти. — Сколько же вам лет?

— Сорок шесть, сэр.

— Ну, нет, тогда не годитесь. Мне двадцать восемь.

— А выглядите моложе, сэр.

— Не важно, как я выгляжу, главное — сколько мне лет. Мне двадцать восемь. Вы должны тогда жениться в… — он напрягся и пощелкал пальцами, — …семнадцать. — Монти улыбнулся.

— Мужчины женятся и в семнадцать, сэр.

— Назовите хоть одного.

— Рыжий Перкинс, грузчик во Фрэттоне, — на удивление быстро нашелся Альберт Пизмарч. — Так что, видите, я был прав, когда говорил, что гожусь вам в отцы.

— Но вы мне не отец.

— Нет, сэр.

— Мы с вами даже не родственники, насколько мне известно.

— Нет, сэр.

— Ну, тогда, — сказал Монти, — честно скажу вам, что вы меня совсем запутали. Вы что-то сказали насчет того, что мне не следовало чего-то делать.

— Да, сэр. И готов еще раз это повторить. Вам не следовало этого делать.

— Чего делать?

— Молодость, молодость…

— Ну конечно, что же еще?..

— На мой взгляд, это не оправдание. Молодость! — воскликнул Альберт Пизмарч. — Молодо-зелено…

— Что вы все говорите загадками?

— Какие уж тут загадки: я имею в виду ванную, сэр.

— Ванную?

— То, что в ванной, сэр.

— Мыло?

— Нет, сэр. То, что на стене.

— Полотенце?

— Вы отлично знаете, что я имею в виду, сэр. Эта красная надпись. Много сил и времени придется потратить на то, чтобы ее оттереть. Но вы, конечно, об этом не подумали. Юность беспечна, не думает о завтрашнем дне.

Монти абсолютно ничего не понимал. Если бы не четкая артикуляция и не логичный подбор слов, можно было бы подумать, что стюард пьян и несет околесицу.

— Какая красная надпись? — растерянно переспросил Монти.

Потом пошел, заглянул в ванную; и застыл как вкопанный.

Все было именно так, как говорил Альберт Пизмарч. На стене была надпись.

Надпись была сделана лихо и размашисто, и человеку, который видел ее впервые, как сейчас Монти, поначалу казалось, что она гораздо больше, чем на самом деле. Создавалось впечатление, что это не стена с надписью, а, наоборот, гигантская надпись с крохотным кусочком стены.

На самом деле все произведение, если позволено будет так его назвать, состояло из двух высказываний: одно над зеркалом, другое — слева от него.

Первое высказывание гласило:

Второе:

Эксперт по каллиграфии, вероятно, сделал бы вывод, что автор был человеком добрым и впечатлительным.

В другом известном случае с надписью на стене, той, что появилась во время Валтасарова пира и, по словам Валтасара, испортила ему весь праздник, неприятными были сами слова «Мене, мене, текел, упарсин», почему-то огорчившие вавилонского царя. Странное дело: если бы кто-то написал эти слова в ванной Бодкина, он бы и не думал расстраиваться; хотя, конечно, зная нрав вавилонских царей, вполне можно допустить, что Валтасар, увидев нынешнюю надпись, только порадовался бы. О вкусах не спорят.

Монти было от чего прийти в ужас. Кроме слов: «Приветик, кися!» и т. д. ничего по-настоящему угрожающего не было. И все же, глядя сейчас на эти слова, он ощущал примерно то же, что мистер Лльюэлин, когда его мускулистый товарищ попал ему мячиком в солнечное сплетение. Ванная поплыла у него перед глазами, и на какое-то мгновение он увидел двух Альбертов Пизмарчей, причем оба странно колебались из стороны в сторону.

Затем нормальное зрение вернулось к нему, и он уставился на стюарда. В голове его мелькнуло дикое подозрение:

— Кто это сделал?

— С кем не бывает, сэр…

— Безмозглый вы осел! — вскричал Монти. — Вы что, думаете, это я написал? Чего ради я стал бы писать такое? Это женская рука.

Именно это открытие привело Бодкина в такое смятение, и кто скажет, что у него не было причин волноваться? Ни один человек, невеста которого плывет на одном с ним корабле, не обрадуется, если обнаружит в своей каюте любовные послания, сделанные девичьей рукой, но меньше всего обрадуется тот, который только что благополучно выпутался из объяснений по поводу татуировки с сердечком. С чувством обреченности Монти отметил, что слова «Привет, малыш!» жирно обведены линией в форме сердца.

Но замечание Монти Бодкина о женской руке оказалось весьма кстати. От этих слов Альберт Пизмарч воспрял духом. Пафос пророка-обличителя слетел с него, и оказалось, он умеет по-человечески удивляться и даже радоваться.

— Теперь мне все ясно, сэр. Это молодая дама из соседней каюты.

— Что?

Альберт Пизмарч кашлянул в кулак.

— Довольно жизнерадостная дама, сэр. Вполне могла это сделать. Позвольте, я приведу вам пример. Примерно полчаса назад из ее номера раздается звонок, я вхожу, а она стоит перед зеркалом и красит губы помадой. «Добрый день», — говорит она. «Добрый день», — говорю я. «Вы стюард?» — говорит она. «Да, мисс, — говорю, — я стюард. Чем могу быть полезен?» — «Вот что, стюард, — говорит она, — Не могли бы вы вон из той корзинки на полу достать мне нюхательную соль?» — «Конечно, мисс, — говорю, — с удовольствием». Иду к корзинке, открываю крышку и как сигану назад! А молодая леди: «Эй, стюард, — говорит, — что такое? Странно вы себя ведете. Вы что, пьяны?» А я отвечаю: «Известно ли вам, мисс, что там в корзинке некое существо, которое щелкает зубами, когда вы поднимаете крышку? Если бы я зазевался, оно отхватило бы мне полпальца». А она говорит: «Ах да, забыла вас предупредить. Это мой крокодильчик». Вот, сэр, такая у вас соседка.