— Ну, глаза сами светятся. Какие они? Не как у гадюки?

— В этом роде.

— Как она себя вела? Властно? Грозно? Грубо?

— И то, и другое, и третье.

— Так сказать, недружелюбно?

— Вот именно.

— Все ясно, это Мэвис. Вероятно, пошла поздороваться с матерью.

— Ночью?

— Наверное, она приняла тебя за вора, пошла сообщить мамаше, а потом — звонить в полицию.

— В полицию?!

— Я так думаю, уже звонит. На твоем месте я бы скорее лег.

— Сейчас лягу.

— Там они тебя искать не будут. Кстати, а как это все случилось? — спросил Лльюэлин, пока они поднимались по лестнице.

— Я стоял, слушал соловья, и вдруг — она.

— Да?

— Говорит: «Замри».

— Почему?

— Да так. Я замер. Потом затолкала меня в чулан.

— А ты не мог что-нибудь сделать?

— Например?

— Ну, свернуть ей шею…

— Нет. Она вытащила огромный револьвер и уперла мне в живот.

— Серьезно?

— Куда уж серьезней.

Мистер Лльюэлин неодобрительно цокнул языком:

— И чему только их учат в нынешних школах!

Миссис Грейс Лльюэлин принадлежала к тем счастливым людям, которые засыпают, стоит им закрыть глаза. Но кое-какие вещи могли спугнуть и ее сон, в частности — внезапный визит дочери, которая, как и предсказывал Лльюэлин, пришла поговорить о грабителях.

Верная себе, Мэвис не постучалась в дверь, а хлопнула ею так, что Грейс спросонья подумалось, что это просто взрыв. Мгновение-другое сильные выражения дрожали на ее устах, но тут она разглядела посетительницу и успокоилась. Она знала по опыту, что на каждое выражение Мэвис ответит своим, еще более сильным; и благоразумно начала беседу в мирных тонах.

— Это ты, дорогая? Как поздно!

— Машина сломалась. Я думала, так и не доберусь.

— Ты надолго?

— Нет, завтра утром уезжаю. К этим, в Шропшир. Заехала за вещами. А тебе оставлю вот это — и Мэвис достала кольт тридцать восьмого калибра, который произвел такое впечатление на Монти. — Возьми, хорошая штука.

Грейс с отвращением на него посмотрела. Роковые женщины в трудную минуту полагаются не на оружие, а на свои чары, и то, что Мэвис назвала «штукой» (положив при этом на кровать), ее нервировало. Она недолюбливала револьверы с тех пор, как первый муж, показывая свои трюки в будущем вестерне, прострелил себе ногу. Косметическая маска задрожала на ее лице, когда она крикнула:

— Убери! Он мне не нужен!

— Ну-ну, — спокойно сказала Мэвис— Это ты так думаешь. Револьвер должен быть в каждом доме, особенно — в таком, на отшибе. Я предупреждала тебя, что скоро явятся грабители. Что ж, они явились.

— Как?!

— Нашла одного в холле.

— Ой, Господи!

— Все в порядке. Я заперла его в чулане.

— Он задохнется!

— Очень может быть. Так ему и надо! Подозрительный тип с похоронным выражением лица и соломенными волосами.

— Соломенными?

— По крайней мере, мне так показалось. Они торчали дыбом во все стороны, когда я ткнула кольтом ему в живот.

— Он что-нибудь сказал? Объяснил?

— Нет. Такой, знаешь, неразговорчивый. И в каком смысле, объяснил?

— В смысле, что он — Бодкин. Да, конечно. У Бодкина волосы соломенные.

— Какой еще Бодкин?

— Новый секретарь твоего отчима. Я же тебе говорила, что наняла человека помогать с этой историей киностудии.

— Это я помню. Что ж, будет ему урок не оставлять по ночам двери открытыми. Всякий решил бы, что он — вор. Но если ты его наняла, я думаю, он не опасен. Все-таки, оставлю-ка я револьвер. Никогда не знаешь, когда он может пригодиться. К примеру, захочешь пристрелить Джумбо.

— Ради Бога, не называй его Джумбо.

— Да его все так зовут. Как он ладит с твоим детективом?

— Кажется, неплохо.

— Ничего не подозревает?

— Нет, мистер Эдер очень хороший лакей.

— Такая у них профессия, всё должны уметь. А какой он?

— Уродливый.

— Но хоть умный?

— О, да!

— Смелый?

— Наверное. Разве бывают трусливые сыщики?

— Ну, тогда отдай револьвер ему.

— Да у него свой есть.

— Конечно, и скорей всего не один. Что ж, тогда я за тебя не беспокоюсь.

— А может, останешься?

— Никак нельзя.

— Почему? Ты же с ними незнакома.

— Не со всеми.

При этих словах голос у Мэвис стал мягче, а глаза, которые в обычном состоянии, по словам мистера Лльюэлина, подошли бы гадюке, нежно засветились. Монти сказал бы, что это невозможно в принципе, но она чуть ли не смутилась. Мы не посмеем утверждать, что девица с ее силой характера могла хихикнуть, но какой-то звук она издала и вывела ножкой вензель на ковре.

— Я встретила Джимми Пондера. Помнишь, он был в Каннах?

— В Каннах много кто был.

— Джимми ты должна помнить

— Такой, в очках? Ел суп с присвистом?

— Ничего подобного! — отрезала Мэвис— Он похож на греческого бога и просто набит деньгами. Совладелец одной ювелирной фирмы.

— Ну как же, припоминаю. «Тиффани».

— Нет, другой. Он прислал мне письмо, что будет в Шропшире.

Когда дело касается ее ребенка, мать всегда прочтет между строк. Грейс показалось, что ей все ясно.

— Дорогая, уж не влюбилась ли ты в него?

— Еще как! Только увижу, начинаю косеть, а сердце бьется как тамтам. Но не думай, что я за него так прямо и выйду. Я должна быть уверена, что не промазала. Мои подруги выходят за греческих богов, а потом кусают локти. Мне нужно мнение со стороны. Поэтому я уговорю их пригласить тебя. Ты его освидетельствуешь, дашь зеленый свет, и тогда — к алтарю!

— Если он сделает тебе предложение.

— Ну, это я гарантирую, — заверила Мэвис.

А теперь заглянем домой к Гертруде Баттервик. Хороший летописец должен прежде всего знать, когда пришло время перевести дыхание. Аристотель считал, что нужно пичкать читателя без передышки страхом и жалостью; но ошибался. Нельзя все время мучить людей. Душедробительная драма, когда кто-то тычет в кого-то револьвером, должна перемежаться простыми домашними сценами, в которых отцы мирно беседуют с дочерьми, а дочери, соответственно, — с отцами. Иначе получится слишком густо. И данный летописец ощущает, что он — на верном пути, переходя от бурного Меллингема к дому 11 по Крокстед Роуд в Западном Далидже, где мистер Баттервик («Баттервик, Прайс и Мандельбаум») беседует со своей дочерью, Гертрудой.

То, с чего мы начнем, поистине — в духе Чехова, покажет нам Гертруду, которая прощается со страстным молодым человеком в сиреневато-сером костюме. Человек этот немного мрачен; по-видимому, его не радуют фотографии школьной хоккейной команды, развешанные по стенам.

— Значит, так… — сказал он.

— Боюсь, что так, Уилфред.

— Ясно, — мрачно откликнулся молодой человек. Не успел он уйти, как появился мистер Баттервик.

— Добрый вечер, душенька.

— Привет, пап. Ты сегодня рано.

— Да. Совсем желудок замучил. Решил сегодня уйти пораньше и принять Алка-Зельтцер.[110] Тебе пришло письмо.

— Спасибо, папа. Это от Монти.

— Да? — Мистер Баттервик постарался скрыть свои эмоции, но это ему не удалось. Он разрешил им переписываться, но это не значит, что он был от этого в восторге. — Кстати, а кого это я встретил на лестнице?

— Это Уилфред Чизхолм. Мой друг. Мы сегодня играли с ним в хоккей, и он меня проводил. Он в сборной.

— Что?

— Играет в хоккей за Англию.

— Да? Что ж, пойду поищу лекарство.

Дверь закрылась. Гертруда, мягко улыбаясь, открыла письмо, но улыбка медленно сползла с ее лица, сменившись нахмуренным лбом. Она поджала губы. Как выражался один из Трутней, женщину, играющую в хоккей, легко вывести из себя, и замечания Монти о мистере Баттервике, с его точки зрения — вполне умеренные, произвели на Гертруду неприятное впечатление.