но вдруг остановился, чувствуя, что допустил оплошность. Порвал листок и снова начал:
«Отель «Мапифик»,
Канны, Франция.
Утро.
Дорогой кроличек!
Пишу тебе с террасы отеля. Погода классная. Жаль, что тебя тут нет, потому что я по тебе очень скучаю. Страшно подумать, что, когда я вернусь, ты уже ускачешь в Америку, и я тебя еще долго не увижу. Даже не знаю, как я это переживу.
С террасы видна прогулочная площадка, она почему-то называется Круазетт.[28] Глупо, но факт. Море тут синее, песок — желтый. На горизонте маячит пара яхт. Слева — пара островов, а справа — горы».
Он снова сделал остановку. Кажется, природы получилось более чем достаточно — если продолжать в том же духе, то лучше сразу послать местный путеводитель. Теперь пора добавить что-нибудь о людях. Посплетничать, что ли, девушки это любят. Он снова поглядел по сторонам, и увиденное его вдохновило.
На террасе появилась забавная парочка: толстяк и стройная девица. Мужчину этого он и раньше видел и кое-что слышал о нем: Айвор Лльюэлин, президент голливудской кинокомпании «Суперба-Лльюэлин», — личность эта по праву заслуживала абзаца в любом частном письме.
И Монти написал:
«В это время здесь мало кого увидишь — по утрам все либо режутся в теннис, либо чешут купаться на Антибы. Но на моем горизонте только что появился типчик, о котором ты наверняка слышала, — Айвор Лльюэлин, киношник.
Если ты о нем не слышала, то по крайней мере видела его картины. Помнишь фильм, на который мы ходили в Лондоне накануне моего отъезда? Названия не помню, помню только, что про гангстеров, а Фуксия Флокс играла девицу, которая втюрилась в журналиста.
В настоящий момент он сидит за соседним столиком и беседует с какой-то дамочкой».
Монти снова сделал передышку. Перечитывая написанное, он засомневался, годится ли это вообще в качестве письма. По части сплетен все в норме, но к чему ворошить прошлое? Зря он упомянул Фуксию… в том конкретном случае, на который он ссылается, его откровенное восхищение мисс Флокс привело к тому, что Гертруда надулась и только после двух чашек чая с самыми лучшими пирожными в «Рице» наконец оттаяла.
Вздохнув, он начал письмо по новой, побольше про природу, но не про людей. Нет! Затем его осенило: а что если сделать красивый жест и как бы между прочим упомянуть про ее отца, — наверняка, ей это будет приятно. Вообще-то он терпеть не мог старого придурка и выскочку, но из вежливости иногда лучше скрывать свои чувства.
«Греясь на солнышке, я то и дело вспоминаю твоего дорогого папашу. Как он там? (Непременно передай ему, что я о нем спрашивал.) Надеюсь, его больше не беспокоит его…»
Монти опять отложил перо и, откинувшись на стуле, мрачно уставился перед собой. Перед ним возникло новое препятствие. И зачем он только приплел сюда старика! Дело в том, что недуг, которым страдал мистер Баттервик, носил название «ишиас», а о том, как пишется это слово, Монти не имел ни малейшего представления. Может быть, через «е»?
2
Если бы Монти Бодкин был художником слова вроде Амброза Теннисона, он бы, вероятно, сопроводил сухое замечание о том, что мистер Лльюэлин беседует с дамой, выражением «по душам» или даже и целым предложением вроде: «…и, как мне кажется, о чем-то очень важном, ибо даже со стороны видно, как сильно он взволнован».
И написав так, он бы не ошибся. Киномагнат действительно был взволнован до чрезвычайности. Сидя на террасе рядом с Мейбл, которая была родной сестрой его жены, он поминутно хмурился, а три его подбородка так и ходили ходуном. И еще он яростно жестикулировал — как толстый бойскаут, подающий условные знаки.
Мистер Лльюэлин всегда недолюбливал свояченицу, а временами ему казалось, что он недолюбливал ее даже сильнее, чем свояка Джорджа (хотя это практически невозможно), но никогда еще она не вызывала в нем такой неприязни, как в данный момент. Будь она заезжей кинозвездой, выставляющей свои условия, даже и тогда он не смотрел бы на нее с большей враждебностью.
— Чего?! — заорал он.
К такому удару он был не подготовлен. Ничто его и не предвещало. Получив накануне телеграмму из Парижа от жены по имени Грейс и узнав, что ее сестрица утренним поездом прибывает в Канны, он, ясное дело, не обрадовался: он даже побрюзжал по этому поводу, но поступи карающего Рока почему-то не почувствовал. Подумал только: дурак он, что ли, тащиться ради нее на вокзал — и тут же выкинул это из головы. Его мало заботили перемещения Мейбл в пространстве.
Даже когда она попалась ему в гостиничном холле и попросила уделить ей пять минут (надо поговорить с ним с глазу на глаз об одном очень важном деле), он опять не почуял подвоха, только подумал: небось попросит у него взаймы, а он — хе-хе! — возьмет и не даст.
И только когда она, огорошив его своей новостью, как ни в чем не бывало напудривала свой (для всех, кроме него) очаровательный носик, несчастный осознал весь ужас своего положения.
— Слушай, Айки, — беспечно начала Мейбл Спенс, словно речь шла о погоде, — у нас есть к тебе дельце. Грейс купила в Париже очень милое жемчужное ожерелье и просит тебя, когда ты на будущей неделе поедешь домой, взять его с собой и тихонько пронести через таможню.
— Еще чего?!
— Больше ничего.
Нижняя челюсть Айвора Лльюэлина медленно поехала вниз, желая навеки зарыться в тройном подбородке. Брови взлетели вверх, а глаза выпучились, как улиточьи рожки. Президент кинокомпании «Суперба-Лльюэлин» держал у себя немало талантливых актеров, но никому из них не удалось бы так правдоподобно изобразить неподдельный ужас
— Кто, я?!
— Ты, ты.
— Жемчуг — через нью-йоркскую таможню?
— Ну да.
Именно в этом месте диалога Айвор Лльюэлин начал вести себя как бойскаут. Но разве он в этом виноват? У каждого человека свои тайные страхи. Одни трепещут перед налоговым инспектором, другие боятся уличных регулировщиков. Айвор Лльюэлин боялся таможенников. Под взглядом их тусклых глаз он весь съеживался. Когда таможенник при нем чавкал жевательной резинкой, он вздрагивал. Когда тот молча тыкал пальцем в его саквояж, он раскрывал его дрожащими руками, словно там спрятан труп.
— Я не буду. Она свихнулась!
— Как это?
— Просто свихнулась. Она что, не знает: стоит американке в Париже купить украшение, бандит-продавец дает сигнал на ее родную таможню, и те радуются, ножи точат.
— Поэтому она тебя и просит. Тебя не заподозрят.
— Чушь! Еще как заподозрят! Поймают и посадят! Мейбл Спенс потрясла пуховкой:
— Не посадят. Во всяком случае, — произнесла она убийственно спокойным тоном, от которого мистеру Лльюэлину так часто хотелось бросить в нее кирпичом, — не за контрабанду. Все будет легко и просто.
— Неужели?
— Да, у нас все продумано. Грейс написала Джорджу, он встретит тебя в доке.
— Чудесно. Всю жизнь мечтал.
— Как только ты спустишься по трапу на берег, он подойдет сзади и хлопнет тебя по спине.
Мистер Лльюэлин так и подскочил:
— Кто, твой брат Джордж?
— Он.
— Пусть только попробует, я его так огрею!
Мейбл Спенс хотела что-то сказать, но вовремя сдержалась. Она чувствовала себя няней, которой приходится вразумлять несмышленого младенца.
— Не говори глупостей, Айки. Послушай. Я сяду на корабль в Шербуре и передам тебе ожерелье, оно будет зашито в подкладку твоей шляпы. В этой шляпе ты сходишь на берег в Нью-Йорке. Джордж подходит, хлопает тебя по спине, шляпа падает. Джордж нагибается, чтобы ее поднять, — и роняет свою шляпу. Затем он подает тебе свою шляпу, а сам спокойно выходит из дока в твоей. Ты ничем не рискуешь.
У многих при мысли о таком хитроумном плане загорелись бы глаза, но Айвор Лльюэлин был не из тех, чьи глаза легко загораются. Взгляд его как был стеклянным, таким и остался. Единственное, что можно было заметить в его глазах, так это неподдельное удивление.
