Маша сняла туфли и босиком, на цыпочках, вышла на кухню, — должно быть, поставить чайник. Вернувшись, стала в коридорчике и слушала оттуда. Шикович умел и слушать, и примечать все вокруг. Он знаком пригласил Машу войти и сесть. Та отказалась — тоже жестом. Этот их немой разговор сбил Зосю. Она умолкла. Шикович быстро повернулся на стуле, как шалун школьник, пойманный учителем.
— Простите, Софья Степановна. Я весь внимание.
Но она уже обратилась прямо к Ярошу, с улыбкой, как к старому, испытанному другу.
— Вы знаете, Антон Кузьмич, меня еще раз выручили кролики господина Грота. Помните?.. Я сунула одного за ватник и пробралась в соседний сад. Обойдя забор, нашла доску, которую можно было отодвинуть без шума. Вышла хозяйка (не та, что жила до войны), жена какого-то белогвардейца-эмигранта, который вернулся из Германии и занялся коммерцией. Я объяснила ей, что удрал кролик. «Я боялась, чтоб он не испортил вам деревья». Старая дура поцеловала кролика, которого я ей показала.
«Какая милая мордочка!»
Гроту я тоже сказала, что убежал кролик. Он взял его ловко и безжалостно, меня всегда и пугало и возмущало, как он брал этих несчастных зверюшек. Вот так, двумя пальцами, за шкурку.
«О, ты хочешь бежать? — сказал он кролику. — Завтра будешь за это наказан. Мне жаль тебя. Но чего не сделаешь во имя науки?»
Как только стемнело и Грот поднялся к себе, отец сказал:
«Выводи, дочка. Счастливо вам. На Климовской встретит Вася. Если же не встретит…»
Он дал адрес на Элеваторной, номера уже не помню, кажется девятнадцать (мне потом пришлось запоминать много разных номеров) и какой-то хитрый пароль, который я тоже забыла, какая-то поговорка с религиозным оттенком, кажется.
Еще отец сказал: «Назад, дочка, этим путем не возвращайся. Выйди на Пушкинскую. У тебя есть пропуск. И зайди к Тищенкам. Старуха захворала и очень просила, чтоб ты зашла. Зайди обязательно. Так надо». Бургомистерша сама мне звонила дня три назад. Но мне было противно идти к этой ополоумевшей от страха бабе, которая день и ночь молилась. Однако когда отец сказал, что так надо — для конспирации, показалось мне тогда, — я готова была пойти хоть к самому дьяволу. Только позднее… слишком поздно… я догадалась, что мой добрый, умный и наивный папа хотел таким образом спасти свое единственное дитя…
Весь рассказ она вела ровно, тихо, без резких жестов и мимики, если не считать виноватой улыбки. А тут губы ее по-детски скривились и задрожали.
— Два наших офицера, которые допрашивали меня в сорок шестом, стали издеваться, когда я откровенно рассказала им все. Смеялись, перемигивались: «Сила девка! Значит, проводив подпольщика, вы сразу же пошли утешать жену городского головы? Хитрая сказочка, но оставьте ее для дураков. Мы наслушались сказок и почище!»
Несчастный мой отец! А я… глупая какая была! Поверила ему даже когда он позвонил Тищенкам, поговорил сперва с Олимпиадой Павловной, а потом попросил, чтоб я осталась там ночевать. «В городе, неспокойно. Недалеко от нашего дома только что стреляли. Переночуй, дитя мое. Целую тебя, Зосенька».
Это были его последние слова. Он не любил лишних нежностей, сюсюкания, поцелуев по телефону. А тут вдруг как маленькой. И я, дура, все равно ни о чем не догадалась. Я могла быть рядом с ним! Вероятно, он отстреливался, когда они ворвались! И последнюю пулю… Папа прятал пистолет, прятал даже от меня, но я знала, что он есть! Послушайте, может быть, его застрелил Грот? Немца не было на похоронах. Все были. Из гестапо, отовсюду. Одного его не было.
— А что Сажень, Софья Степановна? Проводили вы его? — спросил Шнкович, чтоб вернуть ее к последовательному рассказу.
— А как же! Мы вышли на Вишневый. Было темно. Ни огонька. Замаскировано все. Я услышала, что за нами кто-то идет. Мы побежали. На Климовской нас встретил Вася. Вырос как. из земли. Я сказала ему, что кто-то идет. Он ответил, что это свои. Из-под полы посветил фонариком в один конец улицы, в другой. Ему ответили оттуда и оттуда. Вот как они охраняли этого человека! Вася сказал: «Ты, Зоська, герой!» — и поцеловал меня в щеку. Мне стало стыдно, еще Сажень подумает что-нибудь! А я этого Васю, может быть, раз пять и видела всего. Мне тогда — опять! — очень захотелось, чтоб на прощание Сажень поблагодарил меня. Смешно! Он не сказал обычного спасибо. Сжал мою руку и проговорил:
«Всего доброго тебе, Зося. Кончится война, встретимся»,
…Разбудила меня бургомистерша рыданием. Упала на колени перед моей постелью.
«Мужайся, деточка. Бог милосерден, он все видит. Партизаны убили твоего отца».
Я не закричала. Кажется, даже не заплакала. В один миг я все поняла. И в ту минуту повзрослела, должно быть, на двадцать лет. Шептала себе: мужество, только мужество. Молила бога, в которого не верила, дать мне это мужество, чтоб у меня хватило сил все перенести. И молчать. Молчать, молчать!
Ошалевшая от страха баба уговаривала меня немедленно бежать с ней на край света, в монастырь, она знает такой монастырь. «А то они всех нас убьют». Я молчала.
Два агента гестапо везли меня на извозчике по городу. Выражали сочувствие. Я молчала. Домой меня не повезли. Отец лежал уже в вестибюле городской управы. Когда только они успели перевезти и убрать его? Он лежал в своем парадном костюме, в сорочке, которую я за день до того постирала. Только галстук чужой, «бабочка»; папа никогда не носил «бабочки». До войны это было не принято, и мама, наверное, первая посмеялась бы. На лице его застыл покой, ни признака страха, ни страдания. Очевидно, он умер сразу. Только почему-то посинел левый висок. Я спросила у начальника полиции Магнатова, куда попала пуля. Он пожал плечами.
«В сердце. В самое сердце, — ответил тот, что не отходил от меня ни на шаг, — Бандиты стреляли в упор».
Чины «местной власт» — вся эта продажная сволочь — подходили, выражали соболезнование. Раньше они мне казались смешными и глупыми, эти люди. В тот день я поняла, что такое ненависть. О, как я их ненавидела! Мне хотелось плевать в них, бить по физиономиям. Но я молчала. Я должна была молчать.
Когда явился фельдкомендант, защелкали фотоаппараты. Он не подошел ко мне. Соболезнование принес переводчик. Мне запомнился взгляд офицера-гестаповца. Он все время следил за мной, и я поняла этот его взгляд. Какие у него были глаза! Он все знал, и смеялся, злобно, нагло, победоносно. Глаза его смеялись.
Скажите: зачем им понадобилась эта комедия с похоронами?
Зося умолкла и ждала ответа от Шиковича. Ответил Ярош:
— Провокации были разные. В зависимости от фантазии того, кто их организовывал. Бругер отличался фантазией, я знаю.
— В мае сорок третьего Бругера уже не было, — уточнил Шикович. — Начальником гестапо стал Гильберт, штурмбанфюрер.
— Вы тоже подпольщик? — удивилась Зося.
— Нет. Я пишу книгу, а потому должен все точно знать.
Маша, воспользовавшись паузой, предложила:
— Я принесу кофе.
— Да, да, — поддержала Зося.
— Устала? — ласково спросил Ярош.
— Дай руку.
Может быть, потому, что он неожиданно сказал ей. «ты», она покраснела, застеснялась.
Антон Кузьмич встал с кресла, посчитал пульс. И, видно, остался доволен. А Зося, как бы стремясь доказать, что ей это не трудно, начала рассказывать дальше, не обращая внимания на то, что Маша ходит, звенит стаканами.
— Я думала, что мне будет все равно, как похоронят отца, кто похоронит, что будут говорить… Я знала, что это не конец. И готовилась, собирала все силы. Но когда отца несли на кладбище, я увидела, как смотрят люди… рабочие. «Туда ему и дорога!» — вот как они смотрели. Мне стало больно. Очень больно. И обидно. И страх меня охватил. Сердцем я предчувствовала то, что потом случилось. На кладбище я разрыдалась и потеряла сознание.
Три дня лежала у Тищенков, обессиленная, простуженная, разбитая. Те двое, мои «опекуны», не выходили из квартиры. Они, Тищенки, вся свора добивались, чтоб я подписала письмо в редакцию, где гневно заклеймила бы как бандитов партизан, которые убили моего отца, невинного человека, занимавшегося только спасением людей от тяжелых болезней. «Почему вы не хотите подписать, панна Зося?» — удивлялись они.
