— И о-су-дим, — с угрозой, сквозь зубы, по слогам процедил Ходас. Остановился перед Славиком, вынул из кармана сжатый кулак. — Бригаду позорить не дадим!
— Хлопцы, ну к чему портить настроение перед Новым годом? — поморщился Костя, взглядом прося товарищей, чтоб они были посдержанней, не ссорились. Откуда только в нем эта чуткость и доброта!
— Он, может быть, жизнь человеку испортил, — взорвался Ходас. — А ты — добренький!.. Христосик!
У Славика похолодело в груди. Пол заколыхался под ногами. Вот оно, пришло… Неужели Нинка забеременела и рассказала обо всем? О, ужас! На лбу выступил пот. Предательский пот. Вытереть? Нет. Славик пошевелил пальцами, и ему показалось, что они слиплись, будто вымазанные смолой.
— Погоди, — остановил Тарас Ходаса, который готов уже был произнести гневную речь, и спокойно спросил у Славика: — Скажи нам по правде, что у тебя с Нинкой. Девушка плачет по ночам…
«Значит, не жаловалась, а только плачет?! — обрадовался Славик. — В таком случае — отрицать. Все отрицать! Не сдаваться!» Он давно уже усвоил старую истину, что лучшая форма обороны это нападение. Крикнул:
— Ты уже спрашивал меня об этом. И я тебе ответил. И тебе ответил! — ткнул Славик пальцем в сторону Генриха. — Правду. Почему же вы мне не верите? Кричите о доверии к человеку, а сами… Лезете в душу, где надо и где не надо…
— Нет, где не надо, не лезем, — сказал Тарас и сдержанно попросил: — Не горячись, пожалуйста.
А Генрих шагнул к Славику и» сказал со своей обычной рассудительностью:
— По морали мещанской мы, очевидно, действительно не имеем права лезть в душу, как ты говоришь, когда дело касается твоих отношений с девушкой. По нашей морали, я думаю, имеем это право. Обязаны!
— Да он плюет на нашу мораль! — никак не мог успокоиться Ходас. — У него своя, брод-вейская… А мы цацкаемся… Воспитываем… Давно пора гнать!
— А я верю Славику! Разве он нас хоть раз подвел? Был плохим товарищем? — выкрикнул Костя.
Славик хмыкнул.
— Ты наивен, Костя. Разве не видишь, что кое-кому хочется меня выжить? — Он перегнулся через стол к Тарасу, посмотрел ему прямо в лицо, в глаза, оскалился волчонком. — Что? Нашел повод, бригадир? Хочешь отомстить? Так знай… Я люблю Машу!
Все сразу умолкли. Тарас опустил глаза, лоб его побелел, а шея налилась кровью.
«Я так и знал», — подумал он, но тут же, опомнившись, смело посмотрел на Славика и сказал спокойно и твердо:
— И я люблю Машу. Но мстить тебе… — он покачал головой, — не за что. И не думай, что нам приятно разбирать такие дела. Решаем так… — Бригадир порывисто встал, оглядел друзей. Редко у него бывал такой непреклонный вид, обычно он любил посоветоваться, обсудить. — Решаем так… Если ты честен перед Ниной, перед нами, приходи завтра в бригаду и работай. Мы слова больше не скажем. В комитете я улажу… Если же ты совершил подлость и не имеешь мужества сознаться, не приходи. — Он произнес это «не приходи» почти шепотом, но очень четко и очень твердо. — Так будет лучше для тебя. Правды не скроешь. Выгоним с позором!
36
Славик не спал всю ночь. Решил пойти на завод. А вдруг все обойдется? Но когда мать утром, стала будить его, объявил, что у него выходной. Долго валялся в постели. На душе скребли кошки. Встал — столкнулся с сестрой. Нарочно, назло, объявил, что читал ее дневник.
— Сентиментальная чушь.
Реакция Иры была совершенно непредвиденная. Она взглянула на брата презрительно и во всеуслышание, при матери, сказала:
— Подонок ты! Тебе никогда не понять этого! Да, я люблю его!
— Да ведь он тебя, дуру, не любит.
— Ну и пусть! А я люблю! Люблю так, как ты, циник несчастный, не полюбишь никогда. И мне хорошо от моей любви. А ты не трогай ее! Не трогай! — Ей было так «хорошо», что ее глаза наполнились слезами.
Славику стало стыдно. Идиот. Вздумал издеваться — над кем? Никогда еще он не просил у сестры прощения. А тут пробормотал:
— Я не хотел тебя обидеть. Прости.
Это растрогало Валентину Андреевну. Признание дочери, трагедия ее неразделенной любви, неожиданная чуткость сына — как все это отозвалось в материнском сердце! Одновременно и болью, и радостью. Замечая, как за последнее время Славик повзрослел, посерьезнел, Валентина Андреевна радовалась и следила за тем, чтобы кто-нибудь невзначай не обидел его напоминанием о прошлом, оберегала от душевной травмы.
Чтобы закрепить мир, решила объединить детей общим приятным делом.
— Славик, в лепешку расшибись, а найди хорошую елку. Что за пренебрежение к Новому году? Доставьте удовольствие мне, если себе не хотите. Ира, сходишь в магазин, купишь игрушек. Чтоб к вечеру у нас стояла самая лучшая елка. Будут гости.
Славик обрадовался, что нашелся повод пошататься по городу, чем-то занять себя. Только бы забыть о вчерашнем. Если б можно было забыть! А что, собственно говоря, случилось? Ничего. Его ведь не выгнали. Он может работать. Нет, черта с два! Как вернуться, если не пошел сегодня?
Он хотел заставить себя на все махнуть рукой с циничным равнодушием человека, свободного от условностей. Таким он стремился когда-то быть. Но теперь это не получалось. Произошло что-то непонятное. Если бы раньше ему сказали, что ему будет тяжело расстаться с бригадой, он, наверное, беспечно рассмеялся бы. А сейчас, когда он прижился, даже с Ходасом, кажется, поладил, приобрел профессию и полюбил ее… Да, было тяжело, больно, обидно. И он не стыдился этих «банальных» чувств. Остаться на заводе? Но ведь надо идти в другой цех, опять учеником, опять начинать все сначала. Могут даже поставить разнорабочим — разгружать уголь или вывозить из цеха стружку, как девчата, которые только вчера пришли на завод из деревни.
Правда, теперь он не думал об этих девушках с пренебрежением. Какую бы черную работу ни делал человек, Славик не взирал на него теперь с высоты своей исключительности. Какая там, к лешему, исключительность! Тоже нашелся сверхчеловек! Он скептически улыбался, вспоминая недавние мысли о своих талантах, избранности, вспоминая игру в разочарованность, неудовлетворенность. Нет, теперь ему хочется одного — быть обыкновенным: обыкновенным слесарем-сборщиком, таким, как Костя, как хитрец и насмешник Вареник, как Лопатин, как Тарас, даже как Ходас. Как все они вместе и каждый порознь, со всем тем хорошим, что в них есть, и со всеми их недостаткамии, слабостями. И владеть обыкновенным счастьем — Машиной, любовью. Больше ничего ему не надо.
Славик остановился посреди широкой и пустой площади. В дальнем конце ее у ограды парка продавали елки. Углубившись в размышления, он совсем забыл, зачем пришел сюда. Увидел елки, вспомнил и почувствовал, что ничто его не занимает: ни елка, ни Новый год.
А может, пойти к ребятам? И честно рассказать им все. И попросить прощения у Нинки. Он почувствовал уважение к девушке, которая, «по ночам ревет в подушку», но никому — ни слова. Но ведь стыдно, позорно. Да и как скажешь: прости, что я тебя не люблю? Конечно, он пошляк и действительно не имеет права быть в такой бригаде.
Если б можно было увидеться с Машей! Почему-то казалось, что только она могла бы его понять. Но он сознавал, что теперь у него и вовсе не хватит решимости пойти к ней.
— Что ты привезла палки какие-то вместо елок? — накинулся Славик на молодую краснощекую женщину, которая в тулупе, в валенках сидела на груде крестовин и со вкусом ела свежую булку. — Думаешь, городские — дураки, любую дрянь слопают? Или им, может, денег некуда девать?
— А ты бы дольше спал, может, тебе сама Снегурочка елку бы принесла, — незлобиво огрызнулась она. — Елки как елки. Кто ж это станет хороший ельник рубить? У тебя елка два дня постояла, да на помойку. А из хорошей елочки какое дерево вырастет!
Ее мудрая рассудительность, добродушие и здоровый аппетит как-то удивительно успокоили Славика, даже развеселили, настроили на праздничный лад. Он быстро выбрал елку, рассчитался. Женщина дала еще добрый совет:
