Кирилл стоял шагах в пяти. С обрыва, забрасывая блесну своего спиннинга в мелкую воду, с интересом следил, как серебристо-красный лепесточек то ложится на желтый песок выскакивает на поверхность.

«Сейчас зацепится, — думал он, глядя на друга. — Блесна ползет по дну». Почему-то хотелось, чтоб у Яроша зацепилась и оборвалась леска. Ему осточертело это бесконечное забрасывание.

Солнце из-за реки слепило глаза. Легкий ветерок шелестел лозняком. Посидеть бы в тени под стогом и поговорить.

Блесна Яроша, не задев ни одной водоросли, заиграла на мели.

«Черт!» — выругался про себя Шикович.

Ярош опять так же ловко размахнулся, далеко закинул блесну и снова молча вел ее все с той же задумчивой неторопливостью. Кирилл не выдержал.

— Чего ты молчишь?

— Думаю, — ответил, не обернувшись, Антон Кузьмич. — Я, кажется, начинаю видеть смысл в том, что ты делаешь. После твоего рассказа…

— Слава богу, наконец-то дошло до твоих заспиртованных мозгов. Ты должен завтра же разрешить мне побеседовать с Зосей!

— Нет! — Ярош быстрее погнал блесну. — Нет! Ты как азартный игрок. Тебе только бы скорей выиграть. А у меня жизнь человека. Я не играю жизнью.

— Ты холоден, как эта щука! — кивнул Кирилл назад, где в траве судорожно раздувала жабры, задыхаясь на воздухе, светлая речная щучка, пойманная, как ни странно, Шиковичем. Неожиданная удача друга разожгла рыбацкий азарт Яроша.

— Не хвастай своей щукой. Дрянь щучка. А главное, все равно дома не поверят, если я не подтвержу.

— Пошел ты… Эскулап! Коновал!

— Мыло, ошень мыло, — беззлобно бубнил Ярош, снова закидывая блесну. — А ты знаешь, что коновал весьма тонкая профессия?

— Антон, ты меня своим дурацким спокойствием доведешь до того, что я сегодня напьюсь.

— Пей. Река рядом.

— А-а, черт! Дулю ж ты у меня съешь, а не уху, — и, швырнув в траву спиннинг, Кирилл с воинственным видом направился к щуке.

Ярош кинулся ему наперерез, схватил за руки.

— Э! Что ты дурак, я знаю, но выкинуть такую щуку!

Шикович хотел подставить ему ножку, но Антон Кузьмич легко поднял своего пятипудо-вого друга, потащил к обрыву.

— Остужу я твою горячую голову.

— Погоди, на том берегу люди. Нарочно потону тебя посадят.

Ярош опустил Кирилла на землю. Они уселись на мягкой траве, свесив ноги с обрыва. И так, уже серьезные, беседуя, просидели, пока с неба не полилось в реку расплавленное золото заката.

Маша влетела в палату веселая, возбужденная. Подбежала к постели Зоей, присела, осторожно обняла ее,

— Ура, Софья Степановна! Чудесная кардиограмма! Все эти лысые дяди — консилиум — поздравляют Антона Кузьмича. Блестящая операция. Редкая! Скоро мы с вами будем танцевать. Вы любите танцевать?

Большие Зосины глаза вдруг наполнились слезами.

— Что вы? — испугалась Маша.

— Ничего, — Зося вытерла слезы уголком простыни. — Это я так. Я любила танцевать. Но я была школьница. Меня не пускали на вечера. Только в драмкружок. — Она печально улыбнулась.

«Боже мой! Ведь эти двадцать лет она как будто и не жила, — ужаснулась Маша. — И сейчас еще у нее грустные глаза. Если б я знала, чем ее порадовать!»

— С завтрашнего дня за вас возьмется врач лечебной физкультуры.

Зося в знак благодарности чуть заметно кивнула.

До операции она была более разговорчивой и любопытной. А теперь точно боится заговорить, потерять силу, которая медленно возвращается к ней.

Действительно, Зося с каждым днем чувствовала прилив этой новой силы, давно уже забытой, и ей было хорошо и… страшно. Никогда, ни в гестапо, ни в лагере, ни перед операцией у нее не было таких приступов страха, какие приходят иной раз теперь. Часто снилось, что у нее опять больное сердце, что ей опять не хватает воздуха, и она просыпалась в холодном поту и прислушивалась к себе. Ну вот, сердце снова лихорадочно колотится. Но проходят минуты, и оно начинает биться ровно, спокойно, в руки и ноги возвращается здоровая сила. Ей хочется рассказать про свой страх Антону Кузьмичу или Маше, но она не решается, суеверно боится — не спугнуть бы словами эту чудесную силу.

С благодарностью Зося глядит на Машу, любуется ее золотыми ресницами и такими же необыкновенными волосами и едва сдерживается, чтобы не сказать, как полюбила ее. Но почему-то и эти слова она боится произнести. А Маша тоже завороженно, с нежностью, как на ребенка, смотрит на Зосю, ищет, чем бы развеселить ее, и мучается оттого, что ничего не может придумать. Изредка они улыбнутся друг другу глазами, взглядом признаются в любви.

— Софья Степановна, хотите я вам почитаю стихи? Антон Кузьмич любит Блока, и у него в кабинете лежит томик.

Зося чуть заметно кивнула головой и закрыла глаза.

Обрадованная Маша побежала за книгой. Она не видела, как Зося вздрогнула от этого неожиданного предложения. Блока любил ее отец и читал ей, когда она была маленькой. Мать не очень одобряла это, она предпочитала Маяковского. Они по-разному воспитывали ее, мать и отец. Мать, например, чтоб научить ее плавать, однажды столкнула с лодки на середине реки и так напугала отца, что у того чуть не сделался сердечный припадок. В девятом классе Зося тоже полюбила Блока.

После войны она редко думала о матери. А когда Маша сказала о Блоке, почему-то вспомнилась мать, и сердце ее, еще не зажившее, сжалось и защемило забытой болью. Мать погибла в Польше, у жены ее брата есть извещение, в каком городе она похоронена.

Зося подумала: «Когда я совсем поправлюсь, то соберу денег и съезжу на ее могилу». И вдруг снова страх: «Неужели меня не пустят на могилу матери?»

Вспомнила, что, вернувшись из Германии, она не могла разыскать могилы отца, хотя знала, где его похоронили, и ей захотелось плакать. Она пыталась удержаться и не справилась — заплакала по-детски, навзрыд. Соседка, тоже послеоперационная, слабым голосом спросила:

— Чего вы? У вас же все так хорошо! — Сама она догадывалась, что ей вырезали раковую опухоль, и с ужасом думала, что это не избавление.

— Пожалуйста, не обращайте внимания, — Зося всхлипывала и утиралась простыней.

Вот и этого никогда не бывало до операции, больное сердце ее оставалось ко всему безучастным.

Маша, вернувшись и увидев подругу в слезах, испугалась. Но та успокоила ее:

— Да нет, ничего, Маша, славная вы моя. Я просто вспомнила… Мой отец любил Блока.

Об ее отце ЯрОш запретил говорить, и Маша, чтоб избежать этой темы, наугад раскрыла томик и начала читать:

Одно стихотворение, второе, и вдруг заметила, как озарилось Зосино лицо. Не видела она еще у нее такой улыбки. Невеселые стихи, а грусть из глаз ушла.

Из больницы Маша выбежала в приподнятом настроении. Светило нежаркое уже августовское предвечернее солнце. Шли по улице люди, одни медленно, другие торопливо. Проносились автобусы, «Волги» и «москвичи».

Маша любила свой город. Любила гулять в парке, который считается лучшим в республике. Но одной все-таки скучно. Встретить бы кого-нибудь веселого! Она вспомнила о Славике. Она думала о нем и раньше. И о Тарасе. Об обоих. Втайне ждала, что они захотят продлить знакомство.

Но ребята не проявляли инициативы. Славик, конечно, несерьезный субъект. Балаболка и нахал. Но Маша не могла забыть, как он с первого взгляда пришел от нее в восторг. Никто еще так не восхищался ее внешностью. Чаще она слышала: «Гляди, какая рыжая пошла!» Это ее обижало. А вот Славик, тот сразу: «Вы же — неземная». А она — земная, обыкновенная девушка из полесской деревни, и ей, как всякой девушке, приятно было услышать такой комплимент. Кроме того, она чувствовала себя виноватой за пощечину. Не такая уж она кисейная барышня, чтобы так отвечать на глупую болтовню. Да, она не прочь была бы встретиться с ним. Но девичья гордость не позволяла сделать первый шаг. А тут ей вдруг захотелось выкинуть что-нибудь сумасбродное, озорное.