Зося, услышав звонок, торопливо открыла дверь, увидела Антона Кузьмича. Она ждала его уже несколько дней… Но, увидев, не сумела скрыть смущения. И он чуть смутился.

В руках у него были пакеты. Морозом и снегом, елкой, праздничным запахом покупок и еще чем-то приятным, здоровым пахнуло от него на Зосю. Она вдохнула все это, и у нее закружилась голова. Отступила с порога. Он вошел, закрыл дверь. Они оказались в полумраке прихожей.

Зося шарила по стене, искала выключатель и никак не могла найти. Антон Кузьмич через ее голову протянул руку и сразу включил свет, но при этом уронил один из пакетов. Раздался звон разбитого стекла. Зося наклонилась, чтоб\ поднять пакет. Он сделал то же, и они стукнулись головами; хорошо, что у него такая мягкая шапка.

Антон Кузьмич засмеялся:

— Это на счастье.

Она не поняла, что на счастье — то ли, что разбилось что-то, то ли, что они стукнулись… Но тоже засмеялась.

Он тут же, в прихожей, произнес несколько торжественно, даже официально:

— Поздравляю вас, Софья Степановна, с наступающим Новым годом. Желаю… Ну, желаю всего самого наилучшего. Рад был бы встретить Новый год вместе с вами. Но не могу. Приглашен. Вот зашел… поздравить… И маленький подарок примите…

Он протянул один, из пакетиков.

— Что вы! — но взяла и прижала к груди, как самое дорогое.

Ей следовало предложить ему раздеться, пригласить в комнату. Но она лишь молча стояла перед ним, скрестив на прижатом к груди подарке руки, и боялась поднять голову, взглянуть в его глаза.

Антону Кузьмичу передалось ее волнение.

— Ну, простите, — сказал сн. — Еще раз поздравляю. Счастья вам и здоровья… Первая моя забота.

Тогда она, ухватив пакетик пальцем за бечевку, раскинула руки, как слепая, шагнула к нему и вдруг… припала лицом к холодному пальто, к пахучему меху воротника.

Он растерялся:

— Что вы? — Голос прозвучал мягко, встре-воженно.

Она ответила не сразу. Подняла голову, глянула наконец ему в глаза. Открыто, ясно, как очень близкий человек.

— Я? Ничего, — и так же просто попросила, легко обратившись на «ты». — Наклонись, я поцелую тебя.

Необычная просьба эта почему-то не удивила Антона Кузьмича, он, не колеблясь, наклонился и сам поцеловал ее в губы, неловко обняв, — мешали пакеты. Видимо, ей захотелось в ответ так его поздравить. Что ж, пускай будет так.

А она столь же неожиданно — женщину ни-: когда не поймешь! — выскользнула из его рук, повернулась и, не сказав ни слова, ушла в комнату.

Антон Кузьмич минуту задумчиво постоял в прихожей, потом тихонько, точно в доме спал ребенок, вышел.

Они сидели в кабинете Яроша. Кирилл — в старом кожаном кресле, склонившись, закрыв лицо руками; Валентина Андреевна — на краю жесткой больничной кушетки. Нет, она не сидела. Она присаживалась на минуту, на миг и тут же вскакивала, нервно комкая мокрый платочек. Подходила к столу, бесцельно, сама не замечая, переставляла авторучку в виде космической ракеты. Робко прикасалась к черному ящичку тонометра. Одни и те же движения каждый раз. Потом кидалась к приоткрытой двери и напряженно вслушивалась в настороженную тишину больницы. Хотя тишина была неполная. Вверху, над ними, ходили, разговаривали, хлопали дверьми: больные встречали Новый год.

Кирилл сидел не двигаясь. Изредка украдкой поглядывал на жену.

Вот она опять переставила ручку-ракету, как бы стремясь отвести от себя ее угрожающе нацеленное острие. Прошла к двери. Прислушалась.

— Я не могу. Я пойду туда.

Кирилл отнял руки от лица, попросил:

— Не надо, Валя. Операция. Помешаешь…

— Да, да, — сразу покорно согласилась она, прижала платочек к опухшим от слез глазам.

Некоторое время было слышно, как тикают на руке Кирилла часы. А потом опять громко затопали наверху. Кто-то, очевидно, спускался по лестнице на костылях. Валентина Андреевна глухо всхлипнула: ^

— Если он умрет, я тоже не выживу.

— Ну зачем такие мысли? Не раскисай. Все будет хорошо.

— Хорошо! О боже! Хватит с меня твоего оптимизма. Все у тебя хорошо. Твой оптимизм переходит уже в равнодушие. Ко всему. Ко мне. К детям. Все у нас будет хорошо — зачем же ломать голову? Довольно других проблем… — бросила она со злым укором.

Кирилл опять попросил:

— Не надо, Валя. Об этом потом.

В душе она понимала: лучше молчать в такой момент. Человек становится суеверным, когда близкий его между жизнью и смертью! Не надо думать о ней, о смерти. Но Валентине Андреевне лезли в голову самые страшные мысли, и ей трудно было сидеть неподвижно, а тем более молчать. Она снова вскочила, снова подошла к столу.

— Нет! Это выше моего разумения! Считать себя знатоком человеческих душ… Писать умные книги, умные статьи и… не понимать, не знать собственных детей… чем они живут…

За эти несколько часов, после того как дошло до них трагическое известие, жена уже который раз упрекает его, то мягко, со слезой, то трезво и зло. Кирилл наконец не выдержал и обронил глухо, беззлобно:

— Учить чужих детей…

Валентина Андреевна повторила его слова, казалось, бессознательно:

— Учить чужих детей… — И, должно быть осознав их смысл, заговорила с горечью, с болью: — Да, учить чужих… В том-то и беда. Разве я оправдываю себя? Я хочу разобраться… Почему… почему так получается? Почему ты… мы так мало знали, так мало интересовались жизнью сына? Да и дочери. Дела, проблемы, поиски, находки… Когда-то ты был просто отец. Дружил с сыном. Ездили с ним на рыбалку, ходили на лыжах… А потом… ты только умел накричать на него, даже ударить… А он так легко уязвим. Ты считал его шалопаем. А он вот как… Если уж полюбил… — В кармане Славика нашли неотправленное письмо Маше. — Боже мой! Какая нелепость! Отец поднял на ноги всю милицию, чтоб поймать сына, который…

— Не надо, Валя.

— А что надо? Что нам с тобой теперь надо? Кирилл?!

Она умолкла, замерла в неподвижности.

Снова наступила такая тишина, что слышно было тиканье часов на руке.

И вдруг тишину эту разорвал резкий звонок. Звонил телефон на столе. Они оба с каким-то испугом смотрели на белый аппарат. Наконец Валентина Андреевна схватила трубку.

Звонила Ира. Ее разыскали на институтском балу, чтоб сообщить о несчастье с братом. Узнала голос матери, заплакала: что со Славиком?

Кирилл поразился, как рассудительно, почти спокойно отвечала жена:

— Ничего, Ирочка. Не плачь. — И повторила его слова: — Все будет хорошо. Перевернулась машина. Перелом руки. Антон Кузьмич оперирует… Не пускает? Дай трубку вахтеру. — Она долго и терпеливо уговаривала дежурного разрешить пройти дочери. Но тот был неумолим. Ни просьбы, ни доводы не помогли. — Подожди там, Ирок. Антон Кузьмич разрешит, — успокаивала она дочку, когда та опять взяла трубку. — Что? Не думай об этом. Я знаю, что ты любишь его.

Валентина Андреевна положила трубку и совсем обессиленная опустилась на кушетку.

— Как жестоки люди. Этот старик — прямо чурбан. «Не могу», — и все.

— Он выполняет свои обязанности. После долгой паузы она сказала:

— У нас хорошие дети, Кирилл. Ира так мучается из-за того, что они ссорились.

Валентина Андреевна заплакала, по-детски всхлипывая.

— Не надо, Валя. Ты же сама сказала: все будет хорошо.

— Оставь, пожалуйста!

Снова они сидели молча. Думали об одном.

Шаги в коридоре — быстрые, легкие, и все же от поступи этой, казалось, дрожат стены и звенит стекла. Ярош!

Оба сразу вскочили. Ждали, как верховного судью, — со страхом и надеждой.

Антон Кузьмич в дверях привычным движением сдвинул повязку на подбородок. Вид его, суровый и величественный, в белой шапочке и желтоватом халате, испугал Валентину Андреевну. Она застыла с немым вопросом на лице, в глазах.

— Ничего. Организм молодой, здоровый. Оперировали своевременно. Справится.

Мать обрадовал его бодрый голос, его уверенность, но в то же время неприятно поразило: лучший друг семьи говорит о Славике, как об обычном больном.