Сергей Сергеевич сказал спокойно, но непримиримо, с затаенным гневом:

— Ух, с какой радостью ты сделал бы их провокаторами и агентами гестапо. Всех. Даже Шиковича, который был на фронте.

Гукан поперхнулся кефиром.

А в это время Ярош в фойе советовался с Кириллом, который выполнил обещание — явился послушать содоклад друга. Антон Кузьмич опасался, как бы коллеги не сочли его критику Гаецкой местью. Он не хотел бы путать личные дела с общественными Шикович, который час прогулял по парку—любовался золотой осенью и обдумывал интересный композиционный ход для очередной главы своей книги, — был в приподнятом настроении. Он заметил, что Ярош нервничает, и ему доставило некоторое удовольствие хоть раз увидеть друга взволнованным. Кирилл слушал его с иронической улыбкой. Перебил неожиданно для Яроша, сказал с веселой издевкой:

— По-моему, ты становишься толстовцем, Ярош удивился:

— Что ты хочешь сказать?

— Вот это самое и хочу. Ты меня удивляешь, подпольщик, диверсант Ярош. Наука явно портит тебя. Вот случай, когда интеллигентности слишком много, а это тоже вредно. Да если она дала тебе пощечину, дай ей в ответ пять. Тресни так, чтоб искры из глаз посыпались.

— Ты думаешь?

— Я сделал бы так. Тут незачем отделять личное от общественного.

Розыски фактов, касающихся подполья, привели Шиковича в воинственно-наступательное настроение. Прежде покладистый, даже несколько мягкотелый, с ленцой, он сам себе теперь удивлялся: откуда только берутся энергия, пыл и решительность?

…Ярош не успел еще раз перестроить свой доклад и потому говорил, почти не заглядывая в написанный текст. Но это придало выступлению живость, пафос, в нем звучало искреннее негодование против того бюрократизма, тех непорядков, которые имелись в медицинском обслуживании. Никто в зале больше не читал газет, никто не клевал носом. Несколько раз Яроша прерывали аплодисментами.

Тамара Александровна кляла ту минуту, когда согласилась занять председательское, место. Сотни глаз сверлили ее насквозь. Она видела улыбки всех оттенков, от злорадных до сочувственных.

Досталось и исполкому горсовета.

Гукан не смотрел на Яроша. Он все времяя то явно, то тайком следил за Тарасовым, пытаясь понять по его реакции, не согласовывался ли содоклад с ним. Если согласовывался, тогда все ясно. Но похоже было, что о многих фактах, секретарь горкома слышит впервые. Это несколько успокаивало Семена Парфеновича.

Раскрасневшаяся, возбужденная Гаецкая во время следующего перерыва поймала Яроша в фойе. Сказала ехидно, но опять-таки подчеркивая перед случайными слушателями свою близость с ним:

— Знаешь, Антоша, поговорку: хорошо смеется тот, кто смеется последний.

— Представь себе, Тамара, знаю, — в тон ей ответил Ярош.

Митинг на Станкостроительном состоялся в последний день работы съезда, когда уже принято было постановление о выносе тела Сталина из Мавзолея. Горком поручил Гукану присутствовать на митинге.

Заводской двор — море замасленных кепок и линялых косынок. Трибуна — грузовик с откинутыми бортами — была устроена в глубине двора, возле механического цеха. А против ворот все еще возвышался золоченый монумент.

…Решения Двадцатого съезда Гукан принял сравнительно спокойно. Был момент растерянности, но никак не испуг. Возможно, что все остальные чувства отступили тогда перед потрясшей умы правдой. За пять лет, прошедших с тех пор, укрепилось убеждение в том, что культ Сталина действительно принес вред, и он, Гукан, совершенно искренне говорил об этом в своих докладах и выступлениях. И, казалось ему, так же искренне боролся за восстановление ленинских норм руководства и жизни. Решение XXII съезда о выносе Сталина из Мавзолея он также принял как явление закономерное. Но когда на митинге первый же после секретаря парткома выступавший Тарас Гончаров неожиданно предложил снести заводской памятник — вот этот, золоченый, — и просить городские власти снять монумент на Парковой площади, Семен Парфенович как-то болезненно вздрогнул.

Зная, что Гончаров — приемный сын Яроша, он подумал: «Анархисты».

Но волна, нет, вал, девятый вал рукоплесканий тысячной толпы разбил его мысли и еще что-то разбил, сломал в нем самом. Когда Гончарова поддержали все, кто выступал после него, молодые и старые, рабочие и инженеры, когда митинг с радостным и каким-то веселым подъемом проголосовал за его предложение, Гукану стало совсем не по себе. Он собирался было выступить. не выступил, не знал, что сказать.

Отпустив машину, пошел пешком по улицам, которые застраивались под его руководством. Он так и подумал об этом: почти весь новый город строился под его руководством, при его участии. Он всегда чувствовал себя хозяином города. Это придавало ему уверенность, силу. И вдруг сейчас, понял, что никакой он здесь не хозяин… Это сознание словно придавило его. Впервые он не радовался решениям партии, а ведь он же всегда считал себя верным ее сыном. Что же произошло, Семен Парфенович? Что изменилось? Он почему-то подумал о Шиковиче и Яроше и позавидовал им.

Легко им живется. Если что и неясно, непонятно, то в других, а в себе все у них ясно и все просто. А вот он, Семен Гукан, в самом себе не может разобраться. Кто он и что, маленький человек, рядовой работник? (Он вдруг начал думать о себе, как о совсем мелкой сошке.) «С какой радостью ты сделал бы их провокаторами». Неправда, товарищ Тарасов! Я никого не собираюсь делать провокаторами! — хотелось крикнуть ему.

Он остановился, снял шапку, вытер платком лоб. К нему подошла женщина, поздоровалась, попросила, чтоб он зашел посмотреть, как она живет. В последние годы он нередко заглядывал в квартиры горожан; главное, подбодрить человека, тогда он терпеливее ждет! Но сейчас ему не хотелось ничего и никого видеть.

— Простите… Завтра, завтра. Заходите ко мне.

— Да не попаду я к вам завтра, товарищ председатель!

Семен Парфенович отмахнулся от женщины и пошел дальше,

«Что она подумает? Пусть думает, что хочет. Не это главное. Не это главное». Домой он пришел разбитый, с головной болью. Хотелось лечь в постель, вызвать врача.

Жена его, Ольга Романовна, старая работница сберегательной кассы, обычно газеты только просматривала и читала главным образом фельетоны или те статьи, которые кто-нибудь советовал. А тут сидела за большим столом, обложенная кипами газет. Гукан заглянул через плечо жены, выхватил взглядом абзац, второй. Захотелось ему откровенно, по-семейному, без свидетелей, поговорить с женой… За тридцать лет она хорошо изучила его, не однажды утешала в тяжелую минуту, может, и сейчас поймет, как ему нелегко.

— Как тебе, Оля, все это нравится?

— Что?

— Ну, с культом…

— А что? Правильно! Не так надо служить народу, чтобы быть рядом с Лениным, — не поднимая головы, ответила жена.

Семена Парфеновича почему-то разозлил ее ответ и то, что она не оторвалась от газеты.

— Умные какие все вы стали! Задним числом. Политики липовые! Давай обед! Зачиталась!

Бывало и раньше, что он кричал на нее, в молодости. Но выросли и разъехались дети, а у них поседели головы. Много лет он уже не говорил с ней таким тоном.

Ольга Романовна удивилась. Внимательно посмотрела на мужа. Почему он так раздражен? Мягко спросила:

— Что случилось, отец? Неприятности?

Ему стало неловко, он сказал примирительно:

— Никаких неприятностей нет. Устал. В сердце колет.

— Прими валидол. Полежи, пока я приготовлю что-нибудь, Я и в самом деле зачиталась.

Но в постели Семен Парфенович не улежал. Поднялся, походил по комнатам, почитал газеты, посмотрел по телевизору конец какого-то заграничного фильма, ничего не понял. Рассердился, что показывают такую чушь.

Мысль возвращалась к одному и тому же — к решениям съезда.

Гукан с возмущением отверг бы даже намек, что он не согласен с этими решениями. Нет, он согласен. Но все-таки, казалось ему, что-то делалось не так.