Славик шаркнул ногой по траве:

— Благодарю за высокую аттестацию. Ира поспешила смягчить обстановку:

— Познакомьтесь. Мой брат Владислав. Он неплохой, только кривляка.

— Ура! — крикнул Славик. — Моя дорогая сестра признает меня неплохим. В такой день! Прогресс.

— А это Маша.

— Маша? — удивился Славик такому простому имени и, перестав паясничать, протянул ей руку. Маша заколебалась. Это испугало Валентину Андреевну: а вдруг не подаст руки? Как это истолкует Славик?

Но Маша подала руку, открыто улыбнулась. И Валентина Андреевна облегченно вздохнула про себя.

— Кто вы, Маша? — задерживая ее руку, серьезно спросил Славик.

— Сестра.

— ЧЬЯ?

— Операционная.

— Операционная? — Видно, он не сразу сообразил, что это такое. — Из больницы? —

Славик присвистнул, невесело пошутил: — Умеет Ярош выбирать себе сестер.

Мать уловила этот переход от кривляния к серьезности, поняла, как нелегко было Славику прийти, и снова пожалела его: «Какой он худой, одни уши торчат. И под глазами тени».

— Ты голоден?

— Как волк.

Они подавали ему втроем — мать, Ира, Маша — все самое лучшее, что готовили для гостей, как самому главному гостю.

Валентина Андреевна оценила чуткость девушек, ее даже не задевало, что сын словно забыл про мать, следит за каждым движением Маши, ловит каждое слово и взгляд.

«Увлекается совсем по-детски», — с умилением подумала Валентина Андреевна.

Хороший завтрак сделал Славика снова болтливым.

— Маша, хотите я вас удивлю?

Ира испуганно приказывала взглядом: молчи! Но Славик объявил: — Я только вчера из тюрьмы. — Ни одна черточка не шевельнулась на Машином лице.

— И долго вас там держали?

— Десять суток.

— О-о! — Что значило это «о-о», трудно было понять.

— Я в пьяном-виде надебоширил, кажется, погрозил — каким-то туристам бомбой. Как будто она лежала у меня в кармане. И — пожалуйста, моралисты влепили мне… А вчера я просматривал газеты. Я редко их читаю. Так, со скуки. И — боже мой! — что я там вычитал. Если мне дали десять суток, то многим мистерам и лордам надо дать по десять лет. Как они размахивают этими бомбами! Жуть!

Валентина Андреевна насторожилась: никогда еще сын не говорил о таких серьезных вещах. Пускай с иронией, но сквозь эту иронию прорывается искреннее возмущение!

— Машут надо мной. Над тобой! Над тобой, мама. А ты хочешь, чтоб я был в восторге от этого мира! Шмякнут в такое вот волшебное утро…

— Не будь пессимистом, Владислав, — сказала мать, разочарованная тем, как сын повернул свою речь. — Ты все смешал в кучу.

— Мама, не надо морали! — Он бросил вилку, зажал руками уши, потом провел ладонью по горлу. — Я сыт во как!

— Нет, ты послушай! Люди борются и побеждают. Войну. Страх. Голод. Деспотизм, тупость…

— Ничего этого люди не победили! Не тешьте себя!

— Неправда! — возразила. Ира. — Может быть, не все, но многое победили.

— Победили в одной войне, чтоб начать другую? Такую, где уже не будет ни побежденных, ни победителей. Останется один пепел.

— Ты просто трус! Паникер! Ты всегда был трусом, — раздраженно крикнула Ира.

— Вы сами боитесь. Все, кроме, разве, мамы…

— Нет, Слава, я тоже боюсь, — перебила сына Валентина Андреевна, — боюсь, может быть, больше, чем вы все. Но я верю в человеческий разум…

Маша поддержала ее:

— Люди не собираются себя хоронить. Люди живут. И будут жить!

Это прозвучало почти наивно, но ударение, с которым она произнесла слова «живут» и «будут жить», придавало им значительность. Славик ответил ей улыбкой, как бы сдаваясь.

Возможно, что спор все-таки еще продолжился бы. Но вышел Шикович.

Славик приподнялся из-за стола, отсалютовал:

— Приветствую тебя, старик!

Отец не ответил. Валентина Андреевна испугалась: как бы муж не раскричался. После всего, что сын пережил… Но, очевидно, присутствие Маши удержало Шиковича. Он спросил с сарказмом:

— Ну как, герой… нашего времени?

Славик сунул руки в карманы узеньких брючек, бодро обошел стол, приблизился к отцу, как бы демонстрируя, что он ничего не боится и что вообще с отцом у него отношения именно такие — панибратские.

— Ты знаешь, творец, чертовски интересно. Для тебя особенно. Если б ты увидел, какие там типы, помер бы со смеху. А потом попросил бы туда творческую командировку.

Засмеялась Ира. Улыбнулась Валентина Андреевна. Шикович сказал, смягчаясь:

— Болтун несчастный, — и, обращаясь к жене: — И в кого он, такой черт, удался?

— В тебя, отец, — ответил Славик. — Когда у меня будет такая лысина и такой животик, я буду вылитый Шикович-старший.

— Если из тебя выбьют дурь.

— Выбьют! Если не выбьют дух. Не превратят в космическую пыль.

Шикович нахмурился:

— Не пори чушь. Политик липовый! Маша подумала: как бы она говорила со своим отцом? Ей стало грустно, и она незаметно отошла за дубы, спустилась к ручью… Через минуту Славик окликнул ее:

— Маша!

Товарищи Тараса — ребята из его бригады, хотя и испытывали некоторую неловкость в обществе писателя, докторов, их жен, но, возбужденные прогулкой по реке, лугу, купаньем, уселись за обед шумные и веселые.

А когда выпили и подзакусили, то утихли, присмирели. Странное дело! Произошло это, вероятно, потому, что ребята пили очень осторожно. Было у них такое правило. Не записывали его ни в какие обязательства, но договорились между собой: не надо быть аскетами, но при любых обстоятельствах, в любой компании, на любой вечеринке каждый должен помнить о своем высоком звании.

Славик умудрился хлебнуть коньяка еще до того, как сели за стол. Должно быть, отец и мать догадывались и теперь зорко следили за ним. Юноша все время чувствовал на себе предупреждающий и грозный взгляд: отец сидел на председательском месте и хорошо видел весь стол. Бутылка с водкой обошла Славика один раз и другой. Сосед слева — длинный сутулый слесарь-сборщик с забавными в сочетании именем и фамилией — Генрих Вареник — налил ему яблочного вина, которое ребята привезли с собой. Славик выпил, сморщился, точно уксуса глотнул.

— Дрянь, — и попросил Машу, сидевшую по другую сторону, чтоб передала водку. — Давай, сосед, лучше этой божьей слезы…

Маша потянулась за бутылкой, но Ира перехватила и передала Тарасу — подальше от брата. Славик понял, что против него заговор. Жестами показал Тарасу: дай нам с Генрихом.

Но этот «сутулый вареник» возразил:

— Не надо. Я не пью.

Славик разозлился. Зашипел ему в ухо:

— Не пьешь?

— Нет.

— Врешь. Я же вижу, как ты слюнки глотаешь. Кривляки вы все! Кричите о высокой морали, а у самих честности ни-ни, одно ханжество.

Генрих смутился, покраснел как девушка. На помощь пришел добродушный на вид Иван Ходас. Наклонился к Славику за спиной Генриха и сердито прошептал:

— Видели таких умников. И знаем, чего стоит твоя «честность».

— Чего? — ощетинился Славик.

— Я лично ломаной гайки за нее не дам.

— А мне плевать на твое мнение.

— Ты где вырос такой? На Бродвее? Мне жаль тебя.

— Пожалей свою маму. — Хлопцы! Хлопцы! — уговаривал Генрих. Валентина Андреевна незаметно подошла положила руку на плечо сына, коснулась Ивана.

— Что случилось, мальчики.

— Все в порядке, Валентина Андреевна, — успокоил ее Иван. — Из-за футбола поспорили Какая команда сегодня выиграет.

«Издевается, гад», — передернуло Славика. Он налил себе все того же плохонькогв вина и демонстративно, назло всем, опрокинув рюмку.

Маша сказала тихо:

— Ты петух задиристый.

— А ты рыжая курица, — огрызнулся Славик.

Она не обиделась. Славика это несколько обескуражило. Он надулся и замолчал.

— …Мы можем воспитывать человека себя в бригаде, — доказывал Тарасу его сосеВасиль Лопатин. — А воспитывать начальник смены, инженера — нам, рабочим!.. Его институт не воспитал…