Спала я каких-нибудь два часа. Проснулась раньше всех. Грот ровно в семь спустился в ванную, а я уже «прибирала» свою комнату, громко распевая. За завтраком немец сказал: «У вас хорошее настроение, фрейлейн Софа. А у меня дурное, От свечки болит голова».

Папа молчал. Когда уходил на работу, поцеловал меня в лоб.

«Опыт у тебя есть. Смотри».

Пришла Маша с покупками, промокшая, шумная, веселая. Крикнула из коридора:

— Кирилл Васильевич! «Беломора» нет. Купила «Казбек». Ругать не будете?

Заглянула в комнату, увидела их сосредоточенно-внимательные серьезные лица, притихла.

— Садитесь, Маша, послушайте, — сказал Шикович, быстро занося что-то в записную книжку.

Маша поставила сумку у порога,

— Я сказала ему: «Вылезайте. В доме никого нет. Будем завтракать».

Он поднялся из-за кровати. Был он высокий, но не такой длинный, как показалось мне, когда лежал. И не такой худой. Так, обыкновенный человек, из тех, что никогда не полнеют. Прежде всего он посмотрел в окно, потом оглядел комнату и… меня… Может быть, я была слишком чувствительна — «мягкотелая интеллигентка»… Как только потом на меня ни смотрели — и свои, и немцы! — меня это не трогало. А его взгляд… Вы простите, может быть, я рассказываю о мелочах, глупости. Но я совсем откровенно…

— Нет, нет. Пожалуйста, как можно подробнее, — попросил Шикович. — Это не мелочи… Для меня это особенно важно.

— Его взгляд меня… оскорбил… Обидел. С какой-то недоброй подозрительностью оглядел он меня. Не знаю, как вам объяснить…

Но мне стало обидно. Человек доверил нам свою жизнь… Мы рискуем своей, укрывая его. Почему ж он так смотрит?.. А может быть, мне показалось? Я маленькой была очень обидчива. Мать не так глянет, и я целый день заливаюсь слезами. Больше, правда, он так не смотрел. Был приветлив, хотя и не очень разговорчив.

Тогда, за первым завтраком, он расспрашивал, как я живу, с кем вожу дружбу, куда хозку, кто приходит к нам, что за человек этот Грот. Я понимала, что ему надо все знать, и отвечала обстоятельно. Спросила, как его имя..

«Зачем тебе?» — сказал он спокойно.

«Как-то ведь я должна вас называть».

«Если тебе так хочется, зови меня «дядя Сажень»,

Я догадалась, что это кличка, она показалась мне смешной, и я засмеялась. Он тоже улыбнулся. Тогда я отважилась и спросила, не с Большой ли земли он прилетел. Сажень нахмурился и ответил: «Много будешь знать, рано состаришься». Эти шутливые слова по-разному можно сказать. Он сказал их так, что мне расхотелось спрашивать его еще о чем-нибудь. Правда, на следующий день я не удержалась и спросила о вас, Антон Кузьмич. Я почему-то думала, что он непременно должен вас знать. Нет, он не знал.

«Что изменник Лучинский казнен, об этом я слыхал, а кто это сделал — Виктор, Антон или Павел — не имеет значения».

Если б он вас знал, я, наверное, рассказала бы, как вы скрывались у нас. Но после его слов, что не имеет значения, кто убил Лучинского, мне опять-таки расхотелось рассказывать ему о вас. Не подумайте, что я затаила на него обиду. Нет. Я очень уважала его. Особенно когда отец на мой вопрос, кто он, ответил: «Партийный руководитель». О, как он вырос в моих глазах!

Я готовила ему завтраки и обеды даже вкуснее, чем отцу. Меня только сперва удивляло одно… И это, очевидно, тоже от моего интеллигентского воспитания. Но в нашем доме все говорили друг другу спасибо, желали спокойной ночи. Я ухаживала за ним, как санитарка за больным. Он ни разу не сказал мне спасибо. Нет, удивляло — это не то слово. Мне было немножко обидно. Не за себя. За него. Фашист Грот такой вежливый. На каждом шагу: данке, данке, данке. Мне хотелось, чтобы наш человек, да еще такой, руководитель, был во сто, в тысячу раз культурнее и вежливее. Но на третий день Сажень доказал, что не это главное. Мне даже стыдно стало за такие мысли.

Утром я поздравила его с праздником, с Первомаем. Как радостно заблестели его глаза!

«Спасибо, Зося, спасибо тебе, дорогой товарищ. Тебя тоже поздравляю и желаю дожить до настоящего праздника. Мы с тобой станем рядом и пройдем под знаменами через весь наш город».

Он крепко пожал мне руку, и в глазах у него, почудилось мне, блеснули слезы. Я тоже едва удержалась, чтобы не зареветь от горя, и счастья.

Отец в первый день пришел ооедать. на час раньше. Этот час они разговаривали, закрывшись в моей комнате. В то же время они беседовали и на другой день. А на третий, Перзого мая, приехал Вася, шофер санитарной машины. И Сажень полчаса говорил с ним. Вася вышел от него улыбаясь, увидев меня, высунул язык, будто я маленькая. Потом, кивнув назад, на дверь, поднял большой палец: мол, во какой человек. Показал на мансарду и провел ладонью по горлу, я поняла: с такими мы скоро сделаем фашистам чик-чирик. Но меня рассмешил этот разговор жестами — ведь в доме никого больше не было, В ответ на мой смех он приставил большие пальцы к ушам и вот так помахал ладонями. Это, должно быть, значило, что я девчонка, дурочка. Я обиделась и пальцами объяснила, что в голове у него пусто. Он снял свою замасленную кепчонку и театрально поклонился. Но с крыльца вернулся, протянул коробочку и сказал серьезно: «Это вам, Зося. От меня». В коробочке были мятные конфеты. На четвертый день все было как обычно. Утром отец и Грот за кофе хвалили какое-то новое немецкое лекарство, не помню какое. Первым похвалил отец. Грот был чрезвычайно доволен. Они вместе вышли из дому.

За обедом дядя Сажень выглядел очень озабоченным и вдруг доверительно рассказал мне, что ему никак не могут достать надежного документа и он не может выйти из города, потому что везде заставы, а в городе все еще идут аресты. Грустно пошутил:

«Даром хлеб ем. Мало на этот раз сделал. И ребята там беспокоятся, что со мной».

Вечером отец приехал раньше, чем обычно. На той же санитарной машине. В нашем тесном переулке 'машина долго разворачивалась, буксовала в грязи, и папа все не заходил в дом. Я слышала, как он переговаривался с шофером. Наконец машина ушла. Появился папа, встревоженный, даже испуганный. Таким он не был еще никогда. Я спросила, что случилось. Он успокоил:

«Ничего, ничего, дочка». А сам сразу пошел к нему. Через несколько минут они вышли, и Сажень впервые осмотрел весь дом, даже поднялся в комнаты Грота.

Вскоре вернулся Вася. Отец отворил ворота. Машина заехала во двор под самое крыльцо. Вася сбросил мешок картошки. Сказал отцу:

«Осматривали. Дважды. Отсюда и сюда. Злые, как собаки».

«Подготовь ребят. Если до ночи ничего не случится, мы выведем его на Элеваторную». Еще о чем-то они пошептались, Когда Вася уехал, я опять спросила у отца, что же все-таки их встревожило.

«Арестованы наши люди. У дома шныряет тайный агент полиции. На Пушкинской проверяют документы. Трижды осматривали машину». Сажень переселился в погреб. Под домом у нас большой погреб. Спускались туда из кухни. Но во дворе у стены был люк для вентиляции. И картошку осенью через него ссыпали. Он был еще закрыт с зимы. Отец открыл его. Потом велел мне разведать мою стежку. Была у меня потаенная стежка, которой я бегала еще до войны к одной своей подружке-однокласснице. Отодвигала доску в заборе, пролезала в соседний сад, таким же манером из того сада в Вишневый переулок, потом на Климовскую и оттуда на Элеваторную, к реке.

Но тут приехал Грот. Как назло, долго возился во дворе с машиной, ремонтировал, мыл.

Шикович заметил, что, забываясь, Зося начинает рассказывать одному Антону Кузьмичу. На него одного смотрит, к нему одному обращается, будто он единственный свидетель, который может подтвердить правдивость ее слов.

Спохватившись, она виновато улыбнется и некоторое время рассказывает ему, Шиковичу, с какой-то странной настороженностью следя, как он записывает: то подряд, точно стенографируя каждое слово, то взмахом пера ставит какой-то иероглиф, ему одному понятный.