Она нерешительно улыбнулась.
— Тогда (он понял ее: в подполье) вам могла испортить настроение пуговица?
— У каждого времени свои законы и нормы.
— Люди теперь требуют к себе чересчур много внимания.
— По-моему, это естественно. Беда в другом — что его мало еще у нас, взаимного внимания. В обществе, где человек человеку брат…
— Брат? — Зося скептически улыбнулась и тут же, как бы испугавшись, сказала мягко: — У вас доброе сердце, Антон Кузьмич.
Ярош понимал ее. С избытком пришлось ей испытать горя и страданий. Счастье еще, что она не утратила вовсе веры в жизнь и в людей, в то, что рядом с дурными есть и хорошие.
Помолчали. Ярош, может быть впервые за всю свою врачебную практику, ощущал какую-то неловкость у постели больной. Вероятно, потому, что без определенной цели он никогда так долго не засиживался. У него и теперь была цель, но совсем не профессиональная.
Расследования и догадки Шиковича, неожиданная встреча с Зосей только разожгли его интерес к делу доктора Савича — он почувствовал себя виноватым в том, что ничего не предпринял до еих пор. Теперь ему хотелось всячески помочь Кириллу. Тот, нетерпеливый, горячий в работе, добивался, встречи с Зосей. Ярош щадил больное сердце пациентки и оберегал ее от тяжелых воспоминаний. Поэтому и сейчас ему нелегко было подойти к разговору об ее отце.
Зося сказала:
— От меня только что ушла Маша. Мы долго разговаривали.
— Я рад, что вы подружились.
— Она хорошая. Сперва мне показалось, что она разыгрывает роль… А в жизни нельзя играть! Когда-то еще в школе, мне хотелось стать актрисой. И я играла. Дома, на улице, в гостях — всюду… Смешно и наивно.
— Почему смешно? В юности все романтики. Вот мои дети. Витя, Тарас…
— Где он был тогда, Тарас?
— Его спрятали добрые люди. Соседи.
— Я искала его.
— Знаю. Мне говорила тетка Люба.
— Она не доверила мне.
— Не обижайтесь на нее. Она была золотой человек и отличный конспиратор.
— Она погибла?
— Нет, умерла в прошлом году.
Зося помолчала, как бы желая почтить память человека, с которым судьба свела ее на короткий миг.
— Как я хотела найти этого мальчика! Я не просто помнила вашу просьбу. Для меня это было первое боевое задание подпольщиков. И я должна была как можно скорее выполнить его. Но отец… Вы знаете, как он оберегал меня. Я пошла к тетке Любе тайком от него. Произнесла пароль. Все, как вы говорили. Она ответила не совсем так, однако в дом впустила. Я сказала, что вы просили узнать, не известно ли ей что-нибудь о сыне Павла Гончарова. Она ответила как-то непонятно: «Передайте Вите, что дядька Рыгор приглашает на обручение Веты. В субботу под вечер». Я объяснила, что передать ничего не могу, потому что вас переправили в лес. «К кому?» — спросила тетка Люба. Я не знала, к кому. Тогда, очевидно, у нее возникли подозрения. Когда я повторила свой вопрос относительно Тараса, она заявила, что ей ничего не известно. Меня обидело, что она так равнодушно относится и к судьбе ребенка, и вообще… Хоть бы спросила, кто я и что я. Правда, вела я себя глупо. Тетка Люба все-таки захотела узнать мое имя. Я назвалась Ольгой. Почему Ольга и зачем мне было чужое имя — сама не понимаю. Видимо, разыгрывала роль подпольщицы.
На следующий день я пошла на Каштановую, где жил Павел. Там тоже начудила. Знаете, что выкинула? Будто бы я сестра Павловой жены, разыскиваю их. Люди, которые поселились в том доме, растерянно пожимали плечами: они тут недавно и никого не знают. Заплаканная, я показывала письмо, которое сама же написала. «Они жили здесь, вот адрес. Что ж мне делать? Я приехала издалека, из Харькова». Ходила по соседям. Одни делали вид, что им ничего не известно. Другие не скрывали своего недоверия. Но потом две старые женщины, должно быть, поверили мне и рассказали всю правду.
«А мальчик? Где мальчик? Тарасик». — «Говорят люди — в немецком детском доме», — ответили старухи. В тот же вечер я спросила отца, есть ли детские дома в городе. «Зачем тебе?» Я рассказала ему о вашей просьбе и как искала малыша. Отца это испугало. Он сердито сказал, что я погублю и себя и его своими неразумными поступками. Тогда я заявила, что больше не буду стеречь дом и жарить Гроту крольчатину. «Надо жить и бороться, как он», — кивнула я вверх, имея в виду вас, Антон Кузьмич. «Он солдат, — сказал отец, — а мы с тобой штатские люди; я старый врач, ты девочка, ребенок». Тогда я выложила ему все, что услышала от вас! Отец вынужден был сдаться. Только попросил, чтоб я сама ничего неделала, обо всем разузнает он. Через неделю, вероятно, точно не помню, отец сказал, что можно, если я хочу, съездить в детский дом в Высокой Буде, это километрах в пятнадцати от города.
— Я знаю. Там и теперь детский дом, — кивнул Ярош.
— Жена бургомистра Тищенки, старая богомольная баба, замаливая грехи своего мужа, занималась благотворительностью — опекала сирот. Мы поехали с ней на машине бургомистра. День был холодный и дождливый. Ведь стояла уже поздняя осень. Дети, худые, посиневшие, в одних рваных рубашонках, обступили нашу машину. Маленькая девчушка потянула меня за рукав и попросила: «Тетечка, дайте кусочек хлеба». У меня не было хлеба, я ничего не взяла, я не думала, что дети там такие голодные. В детском доме! Бургомистерша привезла пря-ники, поношенную одежду, возможно, отнятую у других таких же детей.
«Дайте им, Анисья Павловна», — попросила я. Старая ханжа, обычно слезливая и сентиментальная, там держалась важной дамой. «Во всем следует соблюдать порядок, милая, все делать организованно!» Не сразу дети нашли своего «пана шефа». Старый, небритый, какой-то мятый и пьяненький человек, директор или начальник, не знаю, как он у них назывался, встретил нас не слишком приветливо. Я отстала от патронессы и начальника и спросила женщину, работницу дома, нет ли у них мальчика Тараса Гончарова. «Нет, у нас есть Костя Гончаров. Ваня, позови Костю». Явился худой долговязый мальчик лет девяти. Нет, Тараса у них не было. И вообще дети такого возраста к ним больше не поступали. Только старшие. Может быть, эта женщина успела передать наш разговор директору. Или это был проницательный человек. Он вдруг доверился мне. Пока бургомистерша раздавала гостинцы, он стоял рядом и шептал:
«Слушайте, не надо нам благотворителей. Ничего нам не надо. Нас кормит население. Мы сами себя прокормим. Только пускай они не забирают детей. Вчера — пять мальчиков и пять девочек. Куда? Для усыновления. Кто их усыновляет? Где? Я должен знать. Я отвечаю за детей».
Директор явно подозревал что-то недоброе. Когда я рассказала обо всем отцу, он тоже встревожился. Потом я узнала: у детей брали кровь… их вывозили в Германию… Делали все, чтоб они забыли родину, свой язык…
— Ах, боженька! Чтоб не умели говорить по-нашему? — ужаснулась старушка, до сих пор слушавшая молча. Неумение «говорить по-нашему» казалось ей таким несчастьем, что она не выдержала.
— А что ж, бабушка, когда младенцев брали…
— Немыми делали? Ой, горюшко какое! — качала головой старуха. — Так и не нашли хлопчика? — Бабушка, видно, не все поняла из их разговора.
— Нашелся, — ответил старухе Ярош.
— Где ж он теперь?
— Это мой сын.
— Правда? Ах, боженька! — удивилась и от души обрадовалась старушка. — Дай же ему бог здоровьичка. Большой уже?
— В армии отслужил. Я завтра вас посмотрю, бабушка. Хорошо? — привычным движением развязывая тесемки на рукаве халата, сказал Ярош.
— Хорошо, доктор. Теперь вы частым гостем будете у нас.
Зося устало и виновато улыбалась.
Девушка на койке у окна, казалось Ярошу, впервые смотрела на него без страха.
Он встал. Слишком засиделся. Утомил, разволновал больную. Вон как блестят глаза. Ему не хотелось напоминать ей о прошлом. Но Шикович не давал покоя.
Ярош нерешительно спросил
— Скажите, Софья Степановна, вы не помните кого-нибудь из инфекционной больницы, с кем работал ваш отец… Кто ходил к вам…
Она задумалась.