— Марфуша! И где это запропастились вареники? А ну, кликни их сюда!

Вареники, залитые сметаной, были поданы в глубокой черепяной миске. Вскоре и миска оказалась чистенькой, и пока Иван и Ксения продолжали завтракать, Лысаков успел побывать в кладовой и уложить в багажник «Москвича» канистру бензина. Появился на пороге, взглянул на свои крупные часы, удобно лежавшие на его толстой у запястья руке, и сказал

— Подкрепились? Ну вот, теперь можно и ехать!

Сперва осмотрели молочную ферму и два водоёма, расцвеченные стаями уток, затем завернули на откормочный пункт на берегу Егорлыка и на отводной канал. Свой путь канал начинал где-то возле Куркуля и, пересекая поле Птичьего, уходил на Янкули. Без присмотра он зарос бурьяном, обмелел. Вода в нем еле-еле теплилась. Русло забито серым, затвердевшим, как цемент, илом. Вольготно в нем жилось лягушкам, в тёплой, стоячей воде плодились головастики, часто, шурша в траве, являлись сюда на водопой ящерицы.

Иван и Лысаков сидели на травянистом бережку, курили и молча смотрели на упрятанную в бурьяне стежечку воды. Невдалеке одиноко и печально горбилась цапля на своей длинной, утолщённой в коленке ноге. Иван смотрел на цаплю и думал о том, что хорошо бы взять за основу для жилых домов «дом с мезонином» Лысанова. Мезонин можно снять, а дом сделать двух-этажным, блокированным на две или четыре квартиры. В уме Иван прикидывал, как бы удобнее спланировать комнаты. В это время Лысаков крикнул «Шу-у-гу-у!». Цапля тяжело расправила могучие, отливавшие латунью крылья, протянула похожие на палки ноги и улетела. Солнце стояло в зените и палило нещадно. В степи — ни ветерка, а в небе — ни облачка.

— Не орошение, а паршивый мокрый шрам на земле, — сказал Лысаков. — А почему? Зной, жара, и вода парами улетучивается. — Посмотрел на синее, без единой тучки небо. — Вообще, Ваня, бьемся мы, бьемся, как рыба об лед, а с водой у нас одно только горе. Мы и собрания проводим, и прения насчет воды открываем, а вода не идет, бастует. Вот этот канал прорыли в позапрошлом году. Сколько трудов и денег ухлопали, а он уже не годится — износился! Одни лягушки в нем свободно плодятся — выращиваем вкусную для цапли закуску. Ты думаешь, по какой такой причине эта горбатая птица стояла тут на своей длиннющей ноге? Лягушку подкарауливала. Цапли заглатывают тех лягушек живьем, так что они только попискивают и ножками мелькают — сам видел. Или взять этот ил? Откуда, скажи, понабрался? Замуровало канал так, что вода в нем чуть-чуть сочится, как слезы. — Вырвал кустик полыни, смял в кулаке, понюхал и зло бросил в воду. — Скоро скот нечем будет попоить. Пруды день у день сохнут… Куда это годится?

— Ты у меня спрашиваешь? — Нет, вообще.

— А ты спроси у моего отца, у Ивана Лукича.

— Ты что, шутейно?

— Самым серьезным образом.

— Зачем же у Ивана Лукича спрашивать? — Лысаков снова сорвал кустик полыни, сдавил в кулаке. — Иван Лукич — орел! Он сам все видит.

— Орел, говоришь?

— Настоящий!

— Но у орлов, какие сильно высоко взлетают, бывает, портится зрение, и тогда они ничего не видят.

— Возможно, те, небесные, орлы и теряют зрение, не спорю, — согласился Лысаков. — А у Ивана Лукича такого еще не бывало — это я в точности знаю. От его зоркого глаза ничто не укроется.

«Вот это хватил, кажется, через край, — подумал Иван, низко наклонив голову. — Я-то и не знал у моего родителя, оказывается, глаза такие зоркие, что от них ничего не укроется. Беда! До чего живуч дух чинопочитания! Ну, пусть это зло жило в прошлом, тогда время было иное. Но откуда оно прорастает теперь?» Иван не мог понять, почему в наше время, после всех перемен, какие свершились в стране, начальник по-прежнему выглядит в глазах подчиненного не простым человеком, каких много, а эдаким непогрешимым владыкой и умным, и дальновидным, и всевидящим, И почему тот же начальник, как только он перестает быть начальником, сразу же теряет все свои достоинства и становится человеком заурядным, серым и безликим? «Иван Лукич — орел! — с улыбкой на хмуром лице думал Иван. — Он сам все видит. Но это же неправда! Не может он все видеть, ему это просто не под силу». Ивану Лукичу, к примеру, совершенно неведомо было, что в Птичьем колхозники плохо снабжались питьевой водой; что в тот день, когда Лысаков говорил «От его зоркого глаза ничто не укроется», — бабы в Птичьем чуть было не избили шофера Галактионова.

Дело в том, что грузовик-бензовоз, доставлявший кубанскую, воду в Птичье, в этот день сделал на Егорлык пять рейсов, а шестого сделать не смог кончился отпущенный по лимиту бензин. И, как на грех, бензин кончился и не стало воды в баке именно возле двора Евдокии Сущенковой, женщины грозной, не умеющей шутить. Ничего плохого не подозревая и видя подъехавший ко двору знакомый бензовоз, Евдокия вынесла четыре ведра и вместительную ванну. Галактионов, мужчина щупленький, малосильный от природы, хорошо знал характер Сущенковой и хотел было скрыться бегством. Но тут на помощь Сущенковой подоспели соседки — Ольга Кульгина и Раиса Антоненкова. Общими усилиями беглец был пойман в своем дворе — метров за четыреста от бензовоза. Евдокия сняла со своей головы шелковую косынку и вмиг, так что Галактионов не успел моргнуть глазом, связала ему руки за спиной. Обнимая нежно, как брата или мужа, Евдокия говорила

— Петя, не надо дрожать, Петя! И за зря кинулся наутек. От людского глаза, Петя, не укроешься. Лучше тебе пойти с нами и побеспокоиться насчет водички. И вчера у тебя воды не стало как раз возле моего двора. Я смолчала, взяла коромысло и ушла на Егорлык. Позавчера тоже оставил меня без воды, сегодня та же картина… Когда же, Петя, этому будет конец? Ответствуй!

— Бабоньки, родные вы мои, — взмолился насмерть перепуганный Галактионов. — Да я рад бы вам подсобить! Евдокия Дмитриевна, можешь ли ты понять ту ситуацию, что в моторе нету горючего? И рад бы поехать, да машина не едет.

— Говори, сатанюка лысый, где тот бензин?! — крикнула Раиса Антоненкова. — Изничтожил? А может, пропил?!

— Рая, Рая, не надо так кричать, — спокойно сказала Евдокия. — Мы не какие-нибудь разбойники или несознательные алименты. Петя, мы тихо-мирно уведем тебя к Лысакову. А руки твои пусть побудут за спиной, чтоб ты из повиновения не выходил. Шагай, Петя, к Лысакову. Рая, Оля, берите для вежливости под руки, пусть хуторяне видят, как мы нежно обращаемся с этим нашим мучителем.

Галактионов побледнел так, что в лице его не осталось и кровинки, взмокрел весь, но повиновался молча. Без картуза, с капельками пота на бледном лице, он шел, как ходят подгулявшие мужья, когда в сопровождении жены возвращаются домой. Под руки его, как пьяного, поддер живали Ольга и Раиса, а Евдокия шла сзади, улыбалась. Любопытные подходили и подходили, ту] были и дети и взрослые, слышались то смешки, то веселые реплики. И вдруг мужское самолюбие проснулось в Галактионове, он уперся ногами, упал и отказывался идти дальше, даже попробовал вырваться. И когда он рванулся вперед, а потом попятился назад, его брючишки, подхваченные слабым ремешком, начали неумолимо сползать к земле. Послышался такой смех, что Галактионов вздрогнул.

— Остановитесь! — приказала Евдокия. — Супонь разорвалась. Оля, Рая, не побрезгуйте и приподнимите эту его паршивую мужскую справу.

И снова грянул смех. Когда же Раиса и Ольга, не в силах удержать хохот, исполнили просьбу Евдокии, кто-то крикнул

— Да вы не дюже его обнимайте!

— Для этого у него жинка есть!

— Бедный Петро! Это же какое терпит унижение!

В это время сама судьба заступилась за Галактионова. Завьюженный пылью «Москвич горячий, как загнанная лошадь, остановился у самых ног Галактионова. И когда из «Москвича» вышел Лысаков, Рая и Ольга поспешно отошли от шофёра и скрылись за спины женщин. Лысаков, кривя улыбку, обратился к Евдокии

— Дуня, твоя это комедия?

— Моя. А что?

— Веселое представление, нечего сказать! — Хмурил брови, исподлобья смотрел на Евдокию. — Дуся, развяжи Петру руки. Они у него не боксерские, да и косынку твою жалко.