— Отчего вы такой бессонный? И сами за всегда не спите и другим поспать не даете…

— Тебе не дал выспаться? — Мне в первую очередь.

— Так это же только сегодня.

— Придумали! А вчера? Всю ночь по поляям разъезжали.

— Да, точно, разъезжали. — Иван Лукич вздохнул. — И сегодня ночью поедем… Старым людям, Ксюша, завсегда не спится.

— Ой, ой, скажете! Какой же вы старый! Вы ещё совсем не старый!

— Неужели? — притворно удивился Иван Лукич. — Так, может, я тебе, Ксения, в женихи гожусь?

— Ой, шутник же вы, Иван Лукич! — Её душил смех, и она была этому рада. — В женихи!

И такое придумали! Вы человек женатый, семейный, а я тоже замужняя.

— А ежели б и ты была не замужем и я не семейный и не женатый? Тогда как?

— Все одно пустой разговор. — Она вдруг загрустила, и Иван Лукич не мог понять: оттого ли, что впереди большой участок дороги был перепахан и нужно ехать осторожно, или оттого, что зря он об этом с нею заговорил. — Извините, Иван Лукич, но для меня лично вы при всех условиях жених неподходящий.

— Вот оно что! А почему, ежели не секрет?

— Что тут секретного? — Она насильно рассмеялась, замедляя ход машины. — Не ровесники мы… Я вам в дочери гожусь…

Что тут ответишь, это была правда… И Иван Лукич, все так же склоняя на плечо голову, промолчал. «Да, точно, и не ровесники мы, и в дочери ты мне годишься, — думал он, закрыв глаза. — Это все так, это ты подметила верно… Но почему я так часто думаю о тебе? Может, потому, что ты собой смазливая. Или потому, что ты женщина задушевная, умная, и что через то полюбить тебя было бы ой как негрешно…». После того перепаханного места дорога лежала накатанная, мягкая, машина покатилась плавно, и Иван Лукич неожиданно уснул. Ксения изредка поглядывала на его и во сне багровое и сердитое лицо, на неловко подвернутый к раскрытым губам ус, который мокрым кончиком своим лез в рот и касался крепких, крашенных ржавчиной зубов. Говорят же, что и в неравном возрасте бывает любовь, — думала она, осторожно управляя машиной. — Только я ту любовь не пробовала, и в её я не верю… А то, что он на меня так сладко поглядывает и ус покручивает, так пусть себе по-глядывает, мне-то что за дело… Как это он сказал: есть глаза, вот и гляжу… И пусть глядит…»

Проснулся Иван Лукич потому, что во всем теле вдруг ощутил непривычный покой, и потому ещё, что на него откуда-то повеяло прохладой. ещё не открывая глаз, но уже понимая, что машина остановилась, он услышал близкий протяжный шум воды. Когда же он с трудом приоткрыл слепившиеся веки, то почти рядом с машиной увидел бурный поток, синевато-белый, под цвет свинца. По ту сторону реки зеленой гривой поднимался лес, косматый и густой. Берег, где остановилась машина, был низкий, илистый. Розовая и гибкая лоза с листочками и корой оттенка. Сквозь прутики лозы хорошо виден перекат: тянулся наискось и упирался в могучее, поваленное водой дерево; там-то и рождался этот тягучий шум. И когда вдруг из-за холма выглянуло солнце и лучи его упали на лес, деревья точно воспламенились и стали стройнее и выше.

Как раз в том месте, где дыбились буруны, вся река была залита багрово-красным светом.

Иван Лукич прислушался. Природа жила всё той же зарожденной жизнью, и ни тому перекату в отблесках солнца, ни тому блестевшему листьями лесу, стеной вставшему над Кубанью, ни тем гибким вербочкам, ни разноголосому птичьему гомону, так и лезшему в уши, — никому не было решительно никакого дела до того, что какой-то председатель колхоза всю ночь не спал и что его машина почему-то стояла у берега.

И в траве, и в лозняке на все голоса птицы славили восход солнца, и оттого, что так было вокруг светло и покойно, Иван Лукич снова сладко закрыл глаза…

Только теперь он вспомнил, что рядом с ним не было шофёра. И куда же это исчезла Ксения? Может утонула?.. Встать же, посмотреть или окликнуть её он не мог: тело объятое дремотой, не слушалось, не подчинялось. С великим усилием он снова приоткрыл веки и, как в щелочку, увидел песчаную, похожую на косынку серую косу острием своим входившую в воду, и девушку на этой косе. Очевидно, девушка только что вышла из воды. Тело её цвета бронзы все было покрыт мельчайшими капельками, как росинками, и эти капельки-росинки, попадая под луч солнца, вспыхивали. С коротких, закинутых назад волос вода стекала по плечам и по спине. Девушка была так стройна, и солнце так освещало всю её, что он была похожа на живую статую. Иван Лукич никак не мог поверить, что это была Ксения, и он любовался ею, как любуются картиной. И только в знакомым ему шее и плечам он узнал Ксению. «Захотела и побежала купаться, — думал Иван Лукич, ленясь поднять голову. — И это мне понятно, ничего тут удивительного лично я не вижу. Я сплю, а она купается, нормально… Удивительным лично для меня является то, что под тем навесиком открылись мне её шея и плечи, а тут в она передо мной, точно из бронзы отлитая, и как-бы говорит мне: а ну, полюбуйся, старый черт, приглядись ко мне хорошенько и скажи: хороша. Что это? Или какая с её стороны умышленность или так, случай…»

Ксения смотрела на лес, теперь уже пронизанный лучами, в самую глубину, и вдруг, как птица крыльями, взмахнула тонкими ниже локтей и полными у плеч руками, как бы желая улететь туда за лес, в горы. Но не улетела, а с разбегу бросилась в воду. Взметнулись брызги, и буруны, клокоча и радуясь, что Ксения снова была в их объятиях, легко подхватили её и унесли…

И вот она шла по самому краешку косы, шла легко, гибкие её ноги пружинили в коленях, ступни, вдавливаясь, оставляли на чистом, много раз промытом песке отчетливые отпечатки ног. От холодной воды и от того, что Ксения была взволнованна, тело её покраснело ещё больше. Вздрагивая от холода и от волнения, она, сжимая руками упругие груди, присела и начала одеваться. Привычным движением рук накинула на голову рубашку, узкую и короткую. Тонкий материал, коснувшись мокрого тела, повлажнел, свернулся в трубку, и рубашка никак не спускалась по мокрой, неудобно согнутой спине.

И когда Ксения, уже одетая, гордо подняв го лову и на ходу причесывая потемневшие волосы быстро пошла к машине, Иван Лукич закрыл глаза. Пусть Ксения думает, что он все ещё спит. Склонив на ладонь чубатую голову и притворяясь спящим, он слышал, как Ксения осторожно, боясь потревожить Ивана Лукича, уселась за руль и от от неё повеяло речной свежестью; как она тихонько, чтобы не разбудить Ивана Лукича, захлопнула дверку, завела мотор и, по-воровски пятясь назад, спокойно вывела машину на дорогу.

«Волга» легко и быстро набрала скорость. Вскоре под колесами зашуршал асфальт, машина ускорила бег. Ветер упруго забился в оконце, твердо, точно птица крыльями, ласкал щеку, забирался под рубашку и холодил тело. Иван Лукич все так же полулежал с закрытыми глазами. Желая не думать о Ксении, именно о той Ксении, какую он увидел на песчаной косе, Иван Лукич мысленно обратился к бригадирам. То подходил к нему Андрей Гнедой, высокий и костлявый мужчина лет сорока пяти, в куцем пиджаке с короткими рукавами, из которых торчали жилистые и сильные руки. Своим тихим, глухим голосом он говорил: «А ты, Иван Лукич, не переживай, не тревожься, все будет сработано исключительно по часовой стрелке…» Мысленно разговаривая с Гнедым и возражая ему, Иван Лукич улыбнулся. Эту улыбку заметила Ксения и усмехнулась: «Спит и что-то веселое видит». Она не знала, что Иван Лукич улыбнулся потому, что не верил обещаниям Гнедого. «Будет сработано исключительно по часовой стрелке, — думал он, передразнивая Гнедого, — а лафетные жатки, наверное, ещё не подтянул к ячменю. Вот я сегодня поеду к тебе, Андрей Андреевич, и покажу, что оно такое, часовая стрелка… Ты, вижу, все ещё льнешь к Шустову, все ещё хитришь… Придется тебя силой оттащить от Шустова, а то, боюсь, погибнешь…»

То видел Кирилла Лысакова, кавалера трех орденов Славы, — бригадира-шесть. Всегда в хорошем настроении, не утративший армейской выправки и ещё не снявший военную форму, Лысаков особенно нравился Ивану Лукичу. «Побольше бы таких бригадиров, — думал он, видя Лысакова, перетянутого поясом и с портупеей через плечо. — Кирилл не подведет, тут я спокоен, у него все будет сделано по-военному…» Не хотел думать о Егоре Подставкине, а он уже стоял перед глазами, согнув могучие плечи и хмуря брови. «Эх, как же калечит нашего брата любовь! — думал Иван Лукич, искренне сочувствуя горю Под-ставкина. — Мой лучший бригадир-три, и как страдает… А почему? В любовь залезла собственность… И надо же перед самой косовицей завязаться этой семейной чертоскубице! Тут не мудрено позабыть не только про лафетные жатки, а и про все на свете. Сегодня же проскочу к Егору Ильичу, надо человеку плечо подставить, а то может пошатнуться и упасть…»