— Есть люди. Ждут.

— Кто такие?

— Рабочий из Армавира… Насчет яйца.

— ещё?

— Из племхоза. По поводу бычков.

— Так… ещё?

— Остальные свои. Из хуторов.

И пока Иван Лукич, вытирая пот и на лице и на сильно засмоленной шее, не спеша поднимался по лестнице, Саша, улыбаясь и забегая наперед, кратко доложил о том, что из Чернолесского совхоза приезжал агроном и просил лафетные жатки, оставил письмо и уехал; что звонил Скуратов и велел направить к нему Закамышного; что две доярки из Птичьего, обе с грудными детишками, с утра сидят и ждут, а какое у них дело, не говорят; что старики из Янкулей, Игнат Антонов и Антон Игнатов, просят выделить им планы для застройки: хотят отделиться от сыновей; что лафетные жатки вышли в поле, один только янкульский бригадир не успел отправить три жатки, обещал отправить завтра… Под конец с особенной улыбкой на заискивающем лице сообщил о возвращении Ивана. «Вдруг, смотрю, входит Иван Иванович. Думаю, не сидеть же ему среди всех прочих… Отвел в кабинет. Правильно я сделал?»

Иван Лукич не ответил и даже не взглянул на Сашу, будто ничего не слышал. Только задумался и с такой тяжестью наступал каблуками на ступеньки, что доски вгибались и поскрипывали. И по коридору проходил молча. Научившись читать у него на лице и не такие трудные загадки, на этот раз Саша никак не мог понять, обрадовался Иван Лукич или огорчился. Саша хотел ещё сказать о том, что Иван приехал не сам по себе, а с письмом из института, и что в Журавлях будет выполнять какую-то дипломную работу, но тут начали собираться люди: то явился главный бухгалтер Василий Кузьмич Чупеев, излишне радостно улыбаясь и на ходу раскрывая папку и показывая бумаги и синие листы чековой, хорошо знакомой Ивану Лукичу книжки, — и бумаги и синие листочки надо было посмотреть и подписать; то прибежала Ксения и спросила, не нужна ли Ивану Лукичу машина; то перегородил дорогу как всегда сдержанно-молчаливый заместитель Книги и парторг Яков Матвеевич Закамышный. Пожимая руку Ивану Лукичу, Закамышный тут же, посмеиваясь, ладонью смахнул пыльцу на эмали значка и на золоте звезды и. сказал, разведя руки:

— Иван Лукич! Птицей летаете по степи, но зачем вешаете на себя это золото?

— Не могу без этого, Яков Матвеевич, — шутливо, в тон Закамышному, отвечал Иван Лу-_ кич, — и ты не печалься, пока я жив, ничто на мне и в моих делах не померкнет и не потускнеет! Так-то.

— Верно, — подтвердил главный бухгалтер, — верно, Иван Лукич, ибо только то ржавеет и тускнеет, что лежит без движения!

Иван Лукич кивнул головой и обратился к бухгалтеру:

— Василий Кузьмич, все подпишу, только через часок. — И с улыбкой к Закамышному: — Яков Матвеевич, на янкульской мельнице не то что не порядок, а сущие безобразия. Погляди построже и прими меры. Мельник Желваков — коммунист, и ты активизируй его по своей линии. Или ставь вопрос на правлении. Будем решать!

— И поглядел, и меры будут приняты, — с улыбкой, говорящей, что ему-то давно известны проделки Желвакова, ответил Закамышный. — Так что за янкульскую мельницу, Иван Лукич, не тревожьтесь.

— А как у нас с древесиной? Когда прибудут вагоны?

— Порядок! — И опять та же добродушная улыбка. — .Вечерком, Иван Лукич, ежели позволите, приду и подробно доложу. Есть, кстати, важная новость.

— Хорошо, — согласился Иван Лукич. — Да скажи Ксении, чтобы от машины не отлучалась.

Разговаривая, Иван Лукич незаметно подошел к черным дверям с табличкой «Приемная И. Л. Книги», и вместе с ним шумной гурьбой в комнату ввалилось человек десять. Те же, кто поджидал Книгу, услышали его басовитый голос, другие голоса, топот ног, почтительно встали. Иван Лукич поздоровался кивком головы, невесело, как бы говоря загрустившими глазами, что он всех с радостью принял бы и со всеми поговорил бы, если бы не нужно было и встречаться и разговаривать, с сыном.

— Кто тут из Армавира? — спросил он. Мотоциклист быстро подошел и вручил пакет.

Иван Лукич не стал читать, передал пакет Саше.

— Знаю, знаю, о чем прошение. Вот что, брат, — Иван Лукич похлопал по плечу повеселевшего мотоциклиста, — поезжай и скажи рабочим: на этой неделе яйцо будет доставлено. Трудно, не хватает яйца, но для рабочего класса постараемся. Сам прослежу. Саша, возьми себе на заметку и в субботу доложи. А кто тут насчет элитных бычков?

— Мы!

Трое мужчин выступили наперед. — Почему явились делегацией?

— С просьбой, Иван Лукич, с просьбой от всего племсовхоза.

И не просите. Лишних бычков у меня нету. На будущий год, ежели все хорошо…

— Да как же так, Иван Лукич?

— А вот так, товарищи. Нету бычков!

— Мы так надеялись!..

— Ну, хоть бы одного! — Сказал, нету. Все!

Иван Лукич загрустил. Обвисли крашеные усы, потускнели глаза. Подошел к дверному тамбуру, остановился и сказал тихим, извиняющимся голосом:

— Придется вам, товарищи, маленько погодить. Через полчаса освобожусь.

И прошел в кабинет. Саша прикрыл за ним дверь, стал к ией спиной и доверительно, тихо, но так, что все хорошо слышали, сказал:

— У Ивана Лукича большая радость. Сын Иван вернулся!

Иван исподлобья покосился на отца. Желая по лицу и по взгляду понять, обрадовался или огорчился Иван Лукич, Иван смотрел украдкой, боязно. Ему трудно было удержать в теле странную, никогда ещё не испытанную дрожь. До боли в пальцах сцепил за спиной кулаки и прислонился к стене. Иван Лукич, принеся в кабинет, запахи степи и бензина, обрадованно, с восторгом в заблестевших, повеселевших глазах подошел к сыну. Смотрел, улыбаясь, затем положил на его плечо свою загрубевшую, натруженную рулем ладонь, как бы желая на ощупь убедиться, что перед ним стоял именно тот Иван, его сын, которого он отхлестал плетью и которого столько времени ждал. И нарочито громко сказал:

— Ну, сыну, здорово! С прибытием!

Не отвечая и все ещё не поднимая голову, Иван расцепил кулаки и вдруг рывком, так, будто его кто толкнул в спину, приблизился к отцу, и двое мужчин цепкими руками оплели один другого. И тут же поспешно, испуганно отошли друг от друга, то ли устыдились своих чувств, то ли все ещё не верили тому, что вот наконец они встретились. Обоих мучило, что после такой долгой разлуки им не о чем было говорить, и они молча подошли к окну. Иван тоскливо глядел на зеркальце воды в пойме Егорлыка, а Иван Лукич — на сына. Да, в самом деле, не верилось, что этот рослый и диковатый парень, все такой же, непокорный, и есть вот Ванюшка, который девять лет тому назад ушел из дому…

Руки Иван опустил. Они свисали вдоль туловища, ладони широкие, мясистые и точно налитые кровью, с крупными, как у художника, пальцами; согни такую ладонь — и вырастет кулачище размером с боксерскую перчатку… И как только Иван Лукич взглянул на эти свисающие, чуть согнутые в локтях сильные молодые руки, у него потемнело в глазах, куда-то отошел, отодвинулся стоявший у окна Иван, исчез кабинет, пропали степные дали. Давно, казалось, забытая картина, о которой ему и вспоминать не хотелось, сразу ожила и заслонила собой все. И Иван Лукич то видел ночь и крутой берег Егорлыка, — по ту сторону темнел камыш и слышались чавкающие шаги; то видел плачущую жену, и не мысленно, а физически ощущал на спине цепкие, пружинистые руки сына. Вот они, эти руки, снова перед глазами; по всему видно, стали они ещё цепче и сильнее.

Иван Лукич повел ладонью по лицу, точно силясь стереть противную пелену, открыл глаза. Иван стоял у окна и все так же тоскливо смотрел за Егорлык. Как знать, может, он искал глазами именно ту кручу, с которой сиганул в ту ночь… И как же Иван вырос и возмужал! Какие плечи, какие ручищи!.. «Теперь, ежели и спереди схватит, не вырвешься, — с горькой усмешкой подумал Иван Лукич. — Только лучше нам не схватываться, не меряться силой…»

Иван был похож на отца, и это радовало Ивана Лукича. Много в облике сына замечал родимых черт и черточек: и этот рост, и этот высокий лоб, и этот каштановый шёлк мягкой чуприны, и гордо посаженная, всегда чуть приподнятая голова… Узнавал и глаза, голубые-голубые, не свои. Такие глаза были у матери. Иван Лукич все смотрел на Ивана, и все больше радовался, видя его рядом с собой, и мысленно ругал себя за то, что тогда ночью так ненужно и глупо погорячился.