— Было бы желание, а строительный материал и техника найдутся.

— Ваня! — удивилась Ксения, притормаживая машину. — Что это ты сам с собою разговариваешь?

— Думаю вслух.

На возвышенности, сизой от полыни, показался хуторок.

— Вот и Куркуль! — крикнула Ксения. — Погляди, какой замызганный! Будто его бурей потрепало.

Люди добрые, не ахайте и не разводите руками! Пусть вас не удивляет вид Куркуля, ибо на ставропольских просторах, к сожалению, встречаются разные поселения. То растянется где-нибудь на равнине будто и не село, а целый городок, и улицы его разрастаются и в ширину и в длину, и ведут сюда решительно все дороги, какие только тянутся по степи. То попадется хутор — не большой и не малый, а хутор-середняк, примечательный лишь тем, что единственная его улица пролегает рядом с трактом, по которому день и ночь летят грузовики, да так, что хатки дрожат. То, бывает, путник нечаянно набредет на хуторок, уютно примостившийся в живописной балке или в пойме Егорлыка…

И есть Куркуль, с виду неприметный, неказистый и в своем роде единственный… Исколесите Ставрополье вдоль и поперек, а такого другого хуторка не сыщете. Представьте себе заросший полынью и открытый всем каспийским ветрам горбатый юр, а по юру, в самом неприглядном беспорядке, разбросаны земляные хатки. И вид Куркуль имел такой униженный, такой сиротливый, на всем его облике лежала такая застаревшая скорбь, что на него без жалости, без чувства горечи и удивления невозможно было смотреть. Куркуль не имел даже улицы. По бурьяну сплетались и перекрещивались, убегая от хаты к хате, узенькие стежки-дорожки, да повсюду буйно кустилась синяя, как небо, полынь.

Ещё не так давно, до слияния семи артелей, в Куркуле был колхоз «Великий перелом», служивший, как мы помним, причиной неиссякаемых людских насмешек. «Вот глядите, как его, беднягу, переломило!» «К чему говорить «великий», когда всем видно, что перелом маленький!» И предлогом для всякого рода злых шуток были не только хатенки с их неказистым видом, а само название колхоза, несколько напыщенное и приподнятое. И хотя с тех пор, как Куркуль перестал называться «Великим переломом», времени прошло немало, хотя уже в бытность «Гвардейца» вблизи хутора выросли и амбары, и фермы, и мастерские для машин, и хозяйственный двор, а печать все той же заброшенности и одичалости так и осталась на Куркуле. И все тут было не так, как в других хуторах и селах. И Егорлык подступил к Куркулю так близко, будто хотел смыть хатенки, и изогнулся возле самого юра таким удивительным вопросительным знаком, будто сама кубанская вода смотрела на хатенки, удивлялась и не могла понять как могло сохраниться в степи такое чудо!.. И солнце, так показалось Ивану, палило над юром как-то излишне жарко, не так, как в Журавлях, и оконца, старательно припорошенные горячей пылью, смотрели на мир тоскующими по радости очами, и тишина царила над хутором такая, какой не сыскать даже в самой глухой степи…

Куркуль был пуст, безлюден. Взрослые находились в поле, а детвора, как обычно, на Егорлыке. И что ни хатенка, то и замок жуком чернел на дверях. И только в бригадной конторе, в том самом домике под камышовой кровлей, где когда-то помещалось правление «Великого перелома», двери были распахнуты — заходи смело! И Иван вошел в дом. В передней, довольно-таки просторной комнате, стояли одни голые столы и стулья. Иван остановился на пороге, осмотрелся и нарочно громко крикнул

— Эй! Живой тут есть кто?!

— Есть, есть, как же можно без живого человека! — послышался из соседней комнать охрипший, простуженный голос. — Я туточки.

В дверях появилась хромая, опухшая от сна старуха. Сладко зевая и прикрывая большой щербатый рот узловатыми пальцами, осмотрела Ивана с ног до головы, потом сказала

— Чего кричишь, парень? Я еще чуткая нг ухи, я на слух быстрая. Лежу себе и слышу машина гудет. Хотела сразу встать, да думаю это не до нас.

— Мамаша, — обратился Иван к старухе, — кроме вас, тут есть кто-нибудь?

— Нема, сынку, нема. Весь наш люд в степу, а я туточка одна сторожую и со сном воюю. — Сладко зевнула. — Сонливая зараз время, и к тому еще жара, давненько дождик не перепадал.

— Что же вы тут сторожите?

— Канцелярию, рази не видишь?

— А как бы нам повидать Подставкина?

— А никак, — сказала сторожиха, поправляя на голове старомодный чепчик. — Неможно никак, и весь мой ответ!

— Это почему же так? — удивился Иван. — Может, вы не знаете, где он?

— Знаю. Я, сынок, все знаю.

— Так и скажите нам.

— Не скажу, не проси.

— Разве в этом есть какой секрет?

— Не велено, вот и не скажу.

— А как вас звать, мамаша? — спросил Иван, желая поддобриться к старухе.

— А на что тебе?

— Да так, для знакомства.

— Зовут меня Лена. Что еще?

— Как, как? — Иван невольно улыбнулся. — А по отчеству?

— Зовут без отчества, Лена я, и все тут. Разве плохое имя?

— Да вообще-то имя красивое. — И все же Иван, глядя на старуху, на ее чепчик, обнимавший совершенно седую голову, не решался назвать ее Леной и сказал — Мамаша, а воды у вас напиться найдется?

— Чего-чего, а воды хватает. Егорлык теперя, считай, возле хат. Вчерась только на грузовике привезли воду и слили в бассейн. В земле она остывает и делается такой вкусной! — Загремела ведром и быстро принесла воду в ведре и кружку. — Попробуй нашей, кубанской.

Иван напился и снова за свое

— Так куда же вы упрятали бригадира?

— Не я его прятала, а Иван Лукич.

— Иван Лукич! — воскликнул Иван. — А я сын Ивана Лукича, и у меня к Подставкину важное дело.

— Невжели сын? — искренне удивилась Лена. — А какой же из трех?

— Иван.

— А не брешешь? Иван, помнится, был в бегах.

— Вот я и есть Иван.

— А не обманываешь?

— Тетя Лена, — пришла на выручку Ксения, — поверьте мне, Иван говорит правду.

— Ну, тебе, Ксюша, верю, — согласилась тетя Лена. — Знать, сынок Ивана Лукича? Воз-вернулся?

— Так где же бригадир? — допытывался Иван. — Открывай свой секрет, мамаша.

— Не выдашь?

— Ну, что вы, мамаша!

— Тогда гляди сюда. — Тетя Лена подвела Ивана к окну. — Гляди прямо на мой палец и на ту хатенку, что под черепицей. Разглядел? Это и есть домишко Егория Ильича. Зараз он там. Иван Лукич привезли его сюда утречком, уложили спать, а мне дали приказ помалкивать.

— В поле уборка, а бригадир дома отсиживается, — не без резона заметила Ксения.

— А ты, дочка, не удивляйся. — Старуха еще раз со стоном зевнула. — Ить у Егория

Ильича какое горе. Тут про все на свете позабудешь. У него же получился полнейший семейный разлад. Разве не слыхали? — Тетя Лена оживилась, повеселела, вытерла ладошкой губы. — Ну как же! Тут у нас такой был переполох, что беда! Егорий Ильич побил свою Марусю, а она убежала к родителям, там укрывается и шестой день домой не заглядывает. Так что и корову доит и по хозяйству зараз приглядывает мать Егория Ильича. А Маруся сидит у родителей; они живут в том «казенном домике», что выстроили на головной канале.

— Печальная новость, — сказала Ксения. — За что же Егор Ильич побил Марусю?

— За домашность, милая, за домашность, за что же еще! — пропела грустно тетя Лена. — Раньше, бывало, богатство радость в дом несло, а ныне с ним, с богатством-то, одно горе лезет в дом. А почему? Избаловалась молодежь, не умеет жить. Ныне пошли не жены, а какие-то, прости господи, вертихвостки. Ученые, книжками забавляются. Им подавай всё готовое, белоручки! Маруся что делала? Ничего. На канале водичку отмерит, что-то там запишет в книжечку и читает себе всякие романы. Так день в день и сидит, просвещенная! А у Егория Ильича хозяйство, корова, свиньи, птица, сказать, свой дом, а при доме нужна хозяйка, такая моторная, чтобы из-под земли могла достать то, чего в доме еще недостает. А Маруся разве хозяйка? Красотой парня полонила, и теперь он, бедолага, страдает. Сколько для нее Егорий Ильич старался — не счесть. Взял он ее бедную, в одной юбчонке — за красотой погнался. И приодел, и от батька с матерью отделился, и свой домик поставил — всё для Ма-руси! Живи и радуйся. А как он ее любил, как обожал! Господи праведный, поверить невозможно! Да в наших Куркулях еще ни один мужчина так не любил свою жену, как Егорий Ильич Марусю. Оттого-то теперь изатосковал, бедолага, оттого-то и изболелся весь, разнесчастный…