— Усыновить, конечно, мы бы рады, — шутливо, в тон Ивану Лукичу ответил Игнатенков. — Но нам хотя бы прописать его в Ново-Троицком. На время! — И тихо добавил — Слышал я, что вам архитектор все одно пока не требуется. Вот я и прошу…

— Кто тебе сказал, что нам он не требуется?

— Люди говорят.

— Брешут те люди! — Иван Лукич сердито поднялся и, давая понять, что у 'него нет времени вести эти пустые разговоры, подошел к окну. — А скажи, Илья, кто это тебя надоумил погнать в Журавли свою сороку и обратиться ко мне с такой просьбой?

— Сам надумал, да и Скуратов давно советовал…

— Степан Петрович? — удивился Иван Лукич. — А ты спросил бы у Скуратова разве на свете только один мой Иван — архитектор?

— Знаю, что не один, но мне требуется именно такой, как ваш Иван…

Иван Лукич промолчал. Смотрел в окно, видел желтое полотнище полей вдали и не знал, что сказать. Такой откровенный ответ поставил Ивана Лукича в тупик.

— Вот что я тебе напоследок буду молвить, сосед. — Не повернулся, а все смотрел на поля, будто любуясь степным простором. — Ежели тебе так сильно требуется архитектор, и не вообще, а именно мой Иван, то ты с ним и заводи эту балачку. Иван не дитё… Только могу заранее тебя огорчить от батька Иван не уйдет и Журавли на Ново-Троицкое не поменяет… Вот оно какая штука, Илья Васильевич!

Так и уехал Игнатенков ни с чем. Для очистки совести сказал Ивану Лукичу, что непременно повидает Ивана и поговорит с ним, но в успех этого разювора сам не верил. Из окна Иван Лукич видел, как Игнатенков, хмуря брови и что-то бормоча себе под нос, не спеша подошел к машине, открыл замки, сел за руль. Молодое, чисто выбритое лицо его было тоскливо. «Сразу и нахмурился и надулся, вояка!» — думал Иван Лукич, провожая взглядом быстро промелькнувшую по улице «сороку-белобоку». Затем прошелся по просторному кабинету, тяжко уселся за пустой стол, заглянул в зеркало-чернильницу, задумался «Так вот ты откуда прицеливаешься, мой соседушка… с тылу норовишь обойти… И все же это хорошо, что ты прилетел ко мне… Мастерская, оказывается, требуется для архитектора. Откуда же мне знать, что моему сыну нужна та мастерская. Сам Иван помалкивает, дуется на батька, не желает разговаривать… Спасибо тебе, Илья, за такую новость, спасибо… Люди балакают, что мне не тpeбуется архитектор? Кто сеет ту балачку? Кто ж ещё, как не шустовцы. И Скуратов тоже хорош! Совет подает, а кому? Игнатенкову!.. Сегодня побываю у Скуратова, пусть больше таких советов не дает. И с сыном побалакаю. Хватит нам играть в молчанку… Нужна мастерская — дам мастерскую!»

Сидел, горбился. Не стал нажимать ту скользкую кнопку, что пряталась под крышкой стола. Встал, потянулся, расправляя уставшее тело, открыл дверь и сказал

— Саша! Разыщи Ивана… Скажи, что батько кличет…

Нет, не сиделось Ивану Лукичу за столом. То тихими шагами мерял кабинет, то стоял у окна, курил и тоскливо смотрел на поля, уже тронутые первыми красками осени. Поджидал Ивана, обдумывал предстоящий разговор с ним. Но вот дверь без стука отворилась, и сперва показался кусок черной поповской рясы, измятой и потрепанной ногами, а потом боязно, как-то бочком, как никто в Журавлях еще не входил в этот кабинет, протискался журавлинский священник по имени Симеон. Ему можно было дать лет двадцать пять, не больше… Был он худ, высок и строен. Молодые серые, не по летам задумчивые глаза. Тощее, постное его лицо кустила рыжая, веселая бородка, которая росла и не ведала, что такое ножницы или бритва.

Иван Лукич хорошо знал журавлинского попа. Сын вдовы Семилетовой, одногодок Ивана, не Симеон, а Семён, он когда-то был обыкновенным мальцом, каких в Журавлях немало. Но тогда уже, в школе, замечали, что Семен со своей богомольной мамашей тайком от товарищей ходил в церковь. Мальчик был тихий, смирный, в пионеры не вступал. В старших классах подружился с Иваном, и друзья частенько, на потеху всей школе, устраивали борьбу «на выжимки». Тут Семен точно перерождался. Был задирист, горяч, то злился, то смеялся. В остальное время жил замкнуто. Получив аттестат зрелости, Семен куда-то исчез. Как-то пришла от него весточка из воинской части. Семен служил солдатом. И снова не было ни писем, ни вестей. То ли скучая по единственному сыну, то ли так само по себе случилось, только вдова Семилетова заболела и умерла. Через пять лет в Журавли приехал ее сын, только что окончивший духовную семинарию. И был он теперь не Семен, а Симеон Семилетов. Квартировал у своей тетки Анюты. Ни с кем не знался, ни к кому не заходил. Высокий, стройный, одетый в рясу, он появлялся на улице как чужой. Как жил — никто не знал. Богомольным старушкам было известно лишь то, что новый журавлинский поп — вдовец, что жена его умерла от тяжелых родов.

Прибыв в Журавли, Симеон на второй день нанес визиты сперва председателю Журавлинского Совета, затем Ивану Лукичу Книге. В тот раз разговор был двухминутный. Поглаживая усы, Иван Лукич сказал «Зря, парень, ко мне пожаловал. Вести с тобой беседу у меня нету ни времени, ни желания… Мы с тобой существуем на разных полюсах, и о чем нам толковать, не знаю…» Эти слова, не смутили Симеона, не обидели. Смело глядя на Ивана Лукича своими спокойными светлыми глазами, он сказал, что только долг вежливости заставил его прийти сюда. «Знаю, — ска-зал он чистым голосом, — знаю, что вы, как и многие журавлинцы, давно отошли от веры Христовой, но я свидетельствую вам, Иван Лукич, свое уважение как руководителю сельской артели…» — «Этого я запретить тебе не могу», — сухо ответил Иван Лукич. Симеон поклонился и вышел.

И вот Симеон снова стоял на том же месте, у порога. В новоявленном попе Ивана Лукича смешило и огорчало то, что этот комсомольского возраста худющий юноша почему-то отрастил усики и бородку, а его высокий худой затылок и хрящеватые, жесткие уши укрывали рыжеватые патлы. Непонятно было, почему сын вдовы Семилетовой Сенька, бегавший в школу, как бегают туда все дети, теперь носил узкую в талии, длинную и неудобную в ходьбе одежду. И тогда, при первой встрече, и теперь Ивану Лукичу казалось, что перед ним стоял не поп, а какой-то затейник, из тех журавлинских весельчаков, что выступают в самодеятельности, и что этот весельчак, изображая Сеньку Семилетова в поповском одеянии, решил разыграть Ивана Лукича. Хотелось подойти к этому ряженому, похлопать по плечу и сказать «Ну, комедиант, хватит дурака валять, это тебе не в цирке… Снимай рясу и убирайся отсюда подобру-поздорову..»

Не подошел и ничего не сказал. Покручивал ус и пристально поглядывал на нежданного гостя. Не мог скрыть улыбку, спросил

— Что тебя опять привело сюда, парень?

— Осмелюсь заметить вам, Иван Лукич, — твердым, отличного тембра голосом заговорил Семилетов, — у меня есть сан и данное богом имя…

— Знаю, Семен, знаю… И скажу откровенно не могу называть тебя ни священником, ни батюшкой Симеоном… Душа не лежит… Так что извиняй… Ну, что у тебя, Семилетов? —.

— Слышал я, сын ваш вернулся?

— Да, вернулся Иван, тот самый Ваня, с которым ты ходил в школу.

— И будто отныне Журавли будут строиться по единому плану архитектора? — продолжал Семилетов. — Иван Лукич, что это — истина?

И снова, глядя на попа и слыша его голос, Иван Лукич улыбался, и ему хотелось крикнуть «Брось дурачиться, Семён! И чего ради попом прикидываешься, когда ты вовсе не поп…» Промолчал и, не отвечая на вопрос Семилетова, спросил

— Тебе-то какая в том печаль?

— В меру сил своих тревожусь, о журавлинском церковном приходе. — Светлые, с большими белками глаза были строгие. — Красота и людское благоденствие от бога…

— А по-моему, — сказал Иван Лукич, — и красота и благополучие не от брга, а от людей, от их труда…

— И церковь божия, — продолжал Семилетов, — сооруженная с умом и с великолепием, украшает всякое поселение…

— Вот куда махнул! Что, или есть мыслишка прилепить на егорлыкском берегу церквушку?

— Вы угадали мои благие помыслы…»