Евдокия нагрела воды, искупала в ванне мальчика и девочку, причесала их, напоила молоком. И все это время, пока Евдокия возилась с ними, дети и слова не промолвили. И только в тот момент, когда Евдокия начала заплетать посветлевшие после купания влажные косички, девочка посмотрела ей в глаза и улыбнулась.

— Андрей, или они немые? — спросила Евдокия у мужа. — Все молчат.

— Отвыкли. Сама поговори с ними. Да поласковее. Теперь они наши дети.

Андрей Андреевич по своим делам пошел в правление, пообещал побывать в школе. Евдокия села на лавку, посадила с правого бока мальчика, а с левого — девочку и сказала

— Ну, дети, будем жить вместе. И не надо грустить да тосковать. Тут вас никто не обидит.

Дети молчали. И хотя Евдокия знала их имена, она спросила — Сынок, как тебя звать?

— Ефим.

— Хорошее имя. По-нашему — Юхим. А фамилия?

— Шапиро.

— Молодец, Юхим Шапиро, славный мальчик! А тебя, дочка, как звать?

— Евдоха.

— Неужели Евдоха? И я тоже Евдоха. Но по-нашему будет Евдокия, а ласково — Дуня, Дуся. Я буду тебя называть Дусей. Согласна?

— Угу.

— А как твоя фамилия?

— Ярошенко.

— Вот и молодец, Дуся Ярошенко. Меня называйте тетя Дуся, а можно называть мамой. Как будете называть тетей Дусей или мамой?

— Мамой! — в один голос ответили дети.

— …Так началась моя жизнь в Янкулях, — сказал Ефим, затаптывая каблуком папиросу. — Вторыми моими родителями стали Андрей Андреевич и Евдокия Ильинична. Они меня вырастили, помогли получить образование. В Янкулях я пошел в школу, отсюда уезжал в институт и сюда вернулся. Так что я, можно сказать, коренной янкульчанин.

— А где же Дуся? — спросил Иван.

— В Ново-Троицком. Учительствует. Вышла замуж за студента, с которым училась. У нее уже двое детей. Поглядел бы, Ваня, какая это красавица! Чудо!.. Ну, Ваня, пойдем спать. Вставать-то нам рано.

Варя постелила гостю на диване. Не успел Иван улечься, как пружины под ним заиграли на все лады. Ефим не уходил за ситчик. То смотрел в зеркало и зачесывал назад густой, мелко вьющийся чуб, то прохаживался по комнате. Остановился и спросил

— Ваня, понравился тебе наш бригадир, а мой батя?

— Мрачноватый мужчина, — ответил Иван, — Всегда такой?

— Это у него только вид неласковый, а человек он исключительно душевный. Зря не обидит, нет! — Ефим засмотрелся в зеркало. — Янкульчане приходят к нему запросто. Так и так, Андрей Андреевич, помоги. Выслушает молча, пожует губами искажет «Добре». Не любит лишних слов, а любит дело. У меня было время приглядеться нему. Я так к нему привык, что понимаю его полуслова, а то и с одного взгляда. — Ефим подошел к дивану. — Андрея Андреевича зовут молчуном. Люблю я этого молчуна, а вот твоего разговорчивого папашу и не люблю и не уважаю…

— Почему? — спросил Иван, и пружины под ним сердито заскрипели.

— Видел коня в шорах? — Ефим усмехнулся. — Вот и у Ивана Лукича на глазах шоры. ] Глядит вперед, стремится добежать первым, а] что делается сбоку, по сторонам, — его не тревожит. Вот видишь, какой я смелый. Все Ивана Лукича хвалят, а я поругиваю. Ну, давай спать. — Приоткрыл ситчик, повернулся и спросил — Рано будем выезжать?

— Лучше всего по холодку.

Ефим утвердительно кивнул и ушел за занавеску. Иван ворочался на гремевших пружинах, думал о Ефиме. «Удивительная судьба у этого парня! И то, что он так откровенно говорил об отце, мне нравится». Думал о жене Ефима, о его сыне, о том, что вот Варя и Ефим поженились и свили себе гнездо. Пусть тесное, неуютное, пусть на краю Янкулей, а все же гнездо свое! Незаметно мысли Ивана обратились к тому, чем он жил все эти дни и ради чего приехал в Журавли, и ему казалось, что именно для таких молодоженов, как Варя и Ефим., и нужен генеральный план Журавлей. Люди подрастают, женятся, образуются новые семьи, им нужно жилье, и жилье хорошее.

Раннее утро в степи. Птичье пение и далекий неглохнущий говорок мотора. Куда ни глянь, хлеба и хлеба в своем светлом наряде, и надвое их рассекает отутюженный шинами тракт. По обочинам блеск росы на седой от пыли траве. Летит по полю «газик», трепещет парус, и в ды-хании встречного ветерка чувствуется то аромат скошенной травы и степного цветка, то горьковатый запах сгоревшего бензина…

Иван сидел за рулем, Ефим рядом. Сзади, поджав ноги и укрывшись плащом, дремала Ксения. Ефим задумчиво поглядывал на пшеницу. Молчал, пока не подъехали к озимому ячменю. Вдали показался трактор с жаткой. Следом потянулся свежий прокос с бугорком валка. От радости Ефим чуть приподнялся и крикнул — Погляди, Ваня! Янкульчане начали! Остановились возле прокоса. Ефим походил по свежему жнивью, поднял колос, показал Ивану. И колос и вид скошенного хлеба пробудили у Ивана чувство той возбужденной радости, которая издавна знакома хлебопашцу. «Оказывается, и во мне живет хлебороб… не умер, не пропал», — подумал Иван. Через минуту, когда «газик» выскочил на пригорок, картина стала еще более волнующей следом за первым трактором шли с жатками еще три. Гусеницы давили стерню и оставляли пояски. Гул моторов и звенящий хор косогонов оглушили степь. Как же Иван был удивлен, когда к закату солнца все огромное ячменное поле было свалено! Степь стала просторная, и валки, бугрясь частыми строчками, тянулись по жнивью и пропадали в сумерках.

Уже завечерело, когда Иван и Ефим, побывав у доярок и на пруду, подъехали к вагону, одиноко маячившему в степи. Сюда же подошли с жатками четыре трактора. Эти работяги были завьюжены пылью и так разогреты, что им, казалось, не остыть и за ночь, и гусеницы у них, как подковы у ретивого коня, до блеска начищены землей и стерней… Моторы разом умолкли. Рулевые и косари, кто по пояс голый, кто в грязной, в остюках, майке, побежали к кадкам умываться. Ужинали тут же, у вагончика. В алюминиевых чашках кухарка подавала дымившуюся, только что из кастрюли картошку с кусочками мяса. Это была женщина молодая и веселая. Умела улыбнуться так загадочно, озорно повести бровью или подмигнуть так, что у иного влюбчивого механизатора замрет сердце. И имя у нее было ласковое, нежное — Людочка… Людочка угостила картошкой Ивана и Ефима и успела так откровенно посмотреть на сына Ивана Лукича, что тот смутился и нагнулся над чашкой.

Во время ужина Ефим так, между прочим, сказал, почему Иван из архитектурного института приехал в свое родное село и что он намеревается делать. Ужинавшие сразу умолкли, будто сообщение Ефима их озадачило и испугало. Кто начал закуривать, кто попросил у Людочки воды. Только шофер-водовоз по имени Антон, сидевший на дышле вагона и державший на коленях чашку, сказал

— Мужицкую житуху сам черт не перекроит и не переделает!

— Почему так судишь, Антон? — играя глазами, спросила кухарка.

— Потому, милая да привлекательная Людочка, что не всякое желание души и тела исполняется, — рассудительно ответил Антон, отдавая кухарке пустую чашку. — Не уходи, я зараз тебе поясню. К примеру, взять тебя. Бабочка собой, что и говорить, и лестная и заманчивая. На тебя, ты это знаешь, многие с завистью поглядывают и в душе, в мечтах своих бог знает что хранят, а дотронуться до тебя не могут… Почему? Мечта живет, а желание неисполнимое!

— Дурак ты старый, вот что я тебе отвечу! — под общий смех крикнула Людочка. — Ох, и язычок у тебя, Антон!.. Нашел сравнение!

— Верно, согласен с Людочкой, — сказал молоденький, низко остриженный тракторист, лежа на спине и глядя в небо. — Любовь с жильем не смешивай, это вещи разные…

Бывает, летом в лесу в сухую погоду какой нибудь зевака уронит горящую спичку, и чуть приметный огонек быстро превращается в пожар. Так случилось и тут, возле вагона. Стоило Ефиму сказать слово, как разговор, точно костер, поддуваемый ветром, стал раздвигаться и расти. Вслед за репликой молоденького тракториста послышались голоса одобрения и порицания. Начался спор…

— Известно, без жилья какая может быть любовь!

— С милым счастье и в шалаше… Известно тебе это?