Сегодня ночью, когда они были на островке и под лунным светом серебрился мелкий сухой песок, Настенька вдруг открылась Ивану еще одной стороной своего характера. Высыпая из ладони тонкой струйкой песок на его плечи, она сказала:

— Ваня, а мы не пойдем в загс…

— Как это — не пойдем? — опросил Иван, принимая ее слова за шутку.

— У нас будет новая семья!

— Согласен… Новая — это хорошо! — Иван повернулся к ней, и песок с его плеч слетел. — Но надо же нам расписаться!

— Ваня! И как не стыдно! Ведь настоящая любовь никаких расписок яе требует… Ведь так же, а? А у нас любовь, я знаю, настоящая.

— Оно-то так, согласен, но есть… как это, обычай, наконец, обязанности…

— Ваня, пойми! — Глаза ее блестели слезами. — Не знаю, как бы понятливее сказать… Я так тебя люблю, что мне стыдно давать тебе расписку в том, что я тебя люблю, что буду тебе верна… Разве то, что я с тобой вот здесь, на островке, обнимаю и целую тебя, разве это не стоит ста таких расписок, Ваня?

— Стоит, безусловно… Я понимаю, и я рад, что ты такая, непохожая на всех!

— Вот и хорошо!

.— Но пойми, милая, нельзя же…

— Ну чего нельзя? Чего?

— Ну, нельзя пренебрегать законом!

— Ага! Струсил! Прятаться за закон? Испугался! А еще мужчина! — Она радостно, как ребенок, захлопала в ладоши. — Ой, Ваня! Какой же ты трусишка!

— Это, Настенька, не трусость, а разумность… — стоял на своем Иван. — Мы сделаем только то, что делают все… Обходить закон…

— Опять закон, — перебила Настенька. — Разве есть, Ваня, такой закон, который заставил бы любить насильно? Нет и никогда не будет! Обнимать милого по закону, целоваться, да еще на этом островочке, по закону — это же смех! Закон — вот он! Дай руку! — Она положила широкую Иванову ладонь на свою маленькую, упругую, как резина, грудь. — Слышишь, как стучит?! Вот это и есть наш закон!

— Этот закон самый верный. — Иван лежал на спине и видел, как с месяца сползала, разрываясь, тучка. — И я с тобой, Настик, согласен! Но и ты должна понять, что живем мы не на этом островке, а среди людей, и свои порядки нам устанавливать нечего. У нас есть родители, знакомые… и вообще… Ну что скажет, к примеру, твоя мать? Думаешь, обрадуется и похвалит? Думаешь, скажет: «Ах, какая у меня смелая дочка! Вышла замуж и в загс не пошла!» Такой радости у нее не будет — не жди!

— Да мне-то какое дело?

— Ты ее дочь!

— Смешно, Ваня, получается… Я хочу с тобой жить по любви, а ты со мной — по расписке…

— Глупая, я не настаиваю на загсе. Гражданские браки были в прошлом и непременно установятся в будущем, и они-то принесут людям настоящее счастье…

— Вот и я об этом, Ваня! О счастье!

Весь этот разговор воскресал вновь, и забыть о том, о чем они говорили на островке, Иван не мог. Он смотрел на макет, но ничего не видел. Думал о том, как Настенька вошла сейчас в дом, как разговаривает с матерью, и ругал себя за то, что не пошел вместе с нею… Поднял голову и на пороге увидел Настеньку, грустную, испуганную, молчаливую.

— Ну что?

— Побоялась… Отец тоже дома. В окно увидела его, остановилась и не могла… Ноги подкосились. Ваня/пойдем вместе…

— Пойдем… Только голову повыше, смелая моя!

Иван взял Настеньку под руку, и они, смеясь и разговаривая, вышли из комнаты.

Что может быть хуже и неприятнее, если мысли у человека разбиты, раздвоены и если он думает одно, а говорить вынужден другое? Голова его до краев занята важным событием, которое его волнует и о котором нельзя не думать, а он притворяется и из приличия говорит о том, что не только не тревожит, но что в эту минуту совсем ему не нужно… Что-то подобное случилось с Яковом и Груней Закамышными, когда к ним, наигранно веселые, пришли Иван и Настенька. Родители делали вид, что рады их приходу, а думали о том же, о чем думали Иван и Настенька: как же это могло случиться, что их дочь ночевала у Ивана? Они знали, хотя и без ненужных им подробностей, как раз то, что знали Иван и Настенька, а именно: что их дочь поступила дурно, что ей бы не веселиться надо, а плакать. Своей же показной веселостью родители хотели сказать, что им решительно ничего не известно, а то, что Груня стучала кулаками в ставню и обругала Ивана, так это она сделала так, сгоряча, а теперь вот улыбается Ивану и Настеньке и в душе раскаивается.

Разыгрывать из себя весельчаков им было трудно. Особенно такое не под силу было Груне. Всю горечь обид, какие накопились у нее в сердце, выдавали ее тоскливые, заплаканные глаза. Губы ее с трудом изображали подобие улыбки. Перед приходом дочери и Ивана Груня умылась, причесала волосы, повязалась белой косынкой, но спрятать следы душевного расстройства и недавних слез не могла… И Яков Матвеевич, встречая Ивана и Настеньку, улыбался неестественно, виновато, точно извинялся и хотел сказать: «Дети, дети, самовольные вы чертенята! Если бы вы только знали, как трудно с вами, а мы находим в себе силы и смеемся там, где нужно плакать. Поглядите, дети, какой я радостный нынче. И хотя мне и матери до слез больно, что Настенька не ночевала дома, а мы все же крепимся и улыбаемся…»

Желая показать, как сильно обрадовал его приход Ивана и Настеньки, Яков Матвеевич обнял дочь и даже рассмеялся, но смех вышел скучный и нарочитый… Ему не смеяться хотелось, а подойти к Ивану и сказать: «Ваня, хороший ты мой! Как же так, Иван, могло случиться? Знаю, дочка моя с причудами, и всякой житейской серьезности у нее маловато, но могли бы вы вдвоем сообразить, что к чему, и не совершать ту глупость. Или вы всерьез поженились? Тогда надо было, чин по чину, расписаться, справить свадьбу, а не прятаться, как воришки, от людей!..» Думая так и зная, что от этого разговора ему все одно не уйти, Яков Матвеевич пожал руку Ивану и, мысленно называя своим зятем, спросил: — Ну, как диплом, Иван? Есть успехи? Вопрос Якова Матвеевича показался ненужным и смешным. Иван понимал, что этому седому, доброму, рассудительному мужчине, которого теперь он мог бы называть не только парторгом, а и тестем, хотелось спросить как раз о том, что случилось в эту ночь там, в комнате с закрытыми ставнями. И поэтому слова: «Ну, как диплом, Иван? Есть успехи?» — для себя Иван перевел так: «Ну, как твоя любовь, Иван? Есть успех?» И за сказанными словами стояли слова несказан- ные: «По всему видно, успех есть, ежели дочка моя позабыла дорогу в родной дом… Только как же это вы так? И в загс не пошли, и свадьбу не сыграли, даже родителям ничего не сказали? Не порядок, дети, непорядок…»

Иван сознавал, что о дипломе говорить тут не время, что нужно взять взволнованную Настеньку за руку, подойти с нею к родителям и сказать:

«Что случилось, то случилось, и вины нашей тут нету. Мы давно любим друг друга, а в эту ночь стали мужем ийеной. А о дипломе моем не спрашивайте… Вот он, мой диплом, — Настенька! Мамо и батя, не осуждайте нас. Мы почти всю ночку провели на островке — такая ночка случается один раз в жизни, и нельзя ее прозевать…» И не сказал и не взял Настеньку за руку. Тоже неестественно улыбаясь, Иван искоса взглянул на бледневшую и красневшую Настеньку и сказал:

— Яков Матвеевич, что-то не поддается мне диплом.

«Зато дочка моя быстро поддалась, — зло подумала Груня, стоя у окна со скрещенными на груди сильными руками. — Так поддалась, что всякий стыд потеряла… Сманил девчушку своими чертежами, обольстил… И времечко выбрал подходящее — в доме ни души. Василиса в Сухой Буйволе, а Иван Лукич в Москве».

— Почему же не поддается? — спросил Яков Матвеевич, думая о том, что, как на грех, нет дома Ивана Лукича и не с кем посоветоваться.

— Причин много. Не знаю, как быть с хуторами, — это первое. Второе — какой выбрать тип жилого дома, чтобы он пришелся по душе колхозникам. Третья причина — неопределенность моего положения. Если бы мне сказали: делай проект новых Журавлей, он будет принят, и по нему начнется строительство… Я же готовлю не проект, а свой диплом, и что будет, не знаю. Отец уехал в Москву и тоже ничего не сказал…