— Не трудно, не трудно, — согласился Скуратов, подойдя к открытому окну. — А почему бы тебе не поехать в «Россию»? Село Ново-Троицкое знаешь? Так вот в Ново-Троицком есть колхоз «Россия», не хуже «Гвардейца». Земля «России» рядом с «Гвардейцем», и Журавли и Ново-Троицкое лежат на берегу Егорлыка. Председатель в «России» Илья Фомич Игнатенков — душа, а не человек! И молодой, твоих лет… — Почему же я должен ехать в Ново-Троицкое? — Иван сдвинул плечи. — Не понимаю.

— Да потому, что Илья Игнатенков как раз задумал обновлять Ново-Троицкое и давно уже подыскивает энтузиаста-архитектора. Так что твой приезд как нельзя кстати. Поезжай, Иван, в «Россию», не пожалеешь! Ну как? Сейчас позвоню Игнатенкову, и он мигом пришлет машину.

— Нет, Степан Петрович, в Ново-Троицкое я не поеду.

— Почему же такой решительный отказ?

— Хотя бы потому, что Журавли — мое родное село. — И снова обветренные губы Ивана тронула улыбка. — И хочется мне увидеть Журавли обновленными, помолодевшими и чтобы мои односельчане жили не так, как они жили раньше и ещё, к сожалению, живут сейчас. Так что я поеду в Журавли.

— Обновить Журавли — дело похвальное, но нелегкое, — заметил Скуратов. — Тут нужны и деньги, и время, и строительные материалы…

— Знаю, но надо же когда-то начинать.

— Верно, начинать надо. — Скуратов поднялся. — Как же ты доберешься в Журавли? Сейчас позвоним Ивану Лукичу. Старик обрадуется и сам за тобой приедет.

Скуратов снял телефонную трубку, а Иван, смущенно улыбаясь, положил свою широкую, с мускулистыми длинными пальцами ладонь на рычажок и сказал:

— Не надо. В Журавли дорогу ещё не забыл.

— Ну, желаю удачи! — Скуратов протянул Ивану руку. — В Журавлях зайди к Закамышному — секретарю парткома «Гвардейца». С ним и держи связь и нас не забывай. Если нужна будет помощь, звони, заходи.

Иван пообещал и звонить, и заходить, и подружиться с Закамышным и вышел. «Архитектор в Журавлях — первая ласточка, — думал Скуратов, подойдя к окну и глядя на шагавшего по улице Ивана. — Как Иван Лукич встретит эту «ласточку»? Забылась ли давняя обида? У сына, видать, ещё побаливает сердце, звонить отцу не запотел. Нет, не в Журавли лететь бы этой «ласточке», а в Ново-Троицкое, к Игнатенкову. Это же как раз тот человек, которого Игнатенков так разыскивает. Можно сказать, сам заявился, будто чуял, а понять меня не смог или не захотел. И все же хорошо бы их познакомить. Надо как-нибудь при случае повезти младшего Ивану Книгу в Ново-Троицкое, к Игнатенкову…»

В дверях появился Нечипуренко.

— Побеседовали, Степан Петрович?

— Да, поговорили.

— Ну, и как он?

— Ничего… Парень с характером.

— А я вам о чем докладывал? Я его сразу раскусил. Евдокимова приглашать?

— Да, пусть войдет.

Попутный грузовик наконец-то подхватил Ивана и умчал по дороге в Журавли. Снова загремел кузов и завихрилась под колесами пыль; снова встречный ветер упруго хлестал в лицо и снова остановка — возле Егорлыка. Грузовик запылил дальше, на село Красное, а Иван поставил чемодан у берега и огляделся. По ту сторону под жарким солнцем лежали Журавли. Из-за Егорлыка дорога выходила на мост, новый и такой же непривычный здесь, как и река, через которую перешагнули его железные фермы. Девять лет тому назад здесь лежал низкий и шаткий мосток, изрядно побитый колесами, не было и той высоченной, из красного кирпича трубы, что одиноко торчала по ту сторону села, не было и тех низких, как сараи, строений, что со всех сторон обступили трубу. «Кирпичным заводом обзавелись, — подумал Иван. — Это хорошо, кирпич всегда нужен, а глина там отменная…»

Иван поднялся на мост. Рядом, в ста шагах от берега, начиналась главная улица, собственно центр Журавлей. От этой улицы во все стороны, и вкривь и вкось, разбежались переулки, теснились без всякого порядка хаты с земляными, поросшими бурьяном крышами, лепились один к другому сарайчики, курнички, стожки сена и скирды соломы, желтели глиняные изгороди, сильно размытые и поклеванные дождями. Хатенки были побелены известью ещё весной, по стенам тянулись рыжие потеки, будто следы застаревших слез. Среди этих неприветливых земляных строений Иван увидел молельный дом — приземистую хату с железным ржавым крестом на горбатой черепичной крыше. И как только взглянул на угрюмо черневший крест, вспомнил письмо матери. Она писала, что недавно в Журавли прибыл новый поп, «и знаешь, Ваня, кто этот поп? Твой школьный друг Сенька Семилетов…» И тогда, читая письмо, и теперь, глядя на горбатую кровлю с крестом, Иван не мог представить себе попом того Сеньку, с которым бегал в школу и частенько схватывался «на выжимки». Это была их любимая борьба. Во время перемены или до начала урока они обнимали друг друга чуть повыше поясницы и начинали «выжимки». Вокруг собирались школьники, слышались крики, смех, подзадоривания. Друзья топтались на месте и «жали» до тех пор, пока чья-то спина не выдерживала и один из них поджимал ноги и валился на землю. Семен был худ, костист и упруг, и Ивану стоило немало сил, чтобы «переломить» жилистую спину друга. Последний раз они испробовали силы в школе на выпускном вечере, в ту самую ночь, когда Иван, спасаясь от отцовской плетки, бросился в Егорлык. Верх тогда одержал Семен. Иван, бледный и злой, пожал руку Семена и сказал:

— Это, Сеня, ещё не все! Возможно, скоро мы разъедемся. Но когда доведется нам встретиться, то первое, что мы сделаем, поборемся «на выжимки». Согласен?

— Идет! — гордо ответил Семен, тяжело дыша. — Согласен! Только, по всему видать, не скоро наступит наша встреча…

И вот, кажется, она и наступила. «Но бороться с попом как-то неудобно, — думал Иван, стоя на мосту и глядя на хатенку с крестом. — И как все это могло случиться? Семен Семилетов — журавлинский поп? Смешно! Был парень как парень, и на тебе — поп…»

Отсюда, от моста (особенно в солнечную погоду), Журавли и в самом деле напоминали стаю серых журавлей, которая летела-летела степью, а потом приморилась и задневала на берегу Егорлыка. И вожаком этой журавлиной стаи был красный, из отлично выжженного кирпича двухэтажный дом с колоннами и радиомачтой, с цинковой крышей и вылинявшим флагом. Здание было поставлено на холме, на егорлыкской круче, так что издали, когда Журавли ещё скрывались за горой, крыша, белея цинком, уже маячила перед глазами. «Без меня вырос этот великан, — подумал Иван. — И какое неуклюжее сооружение! И к чему эти колонны? Закрыли собой полсела, и человеку, который на них смотрит, как бы говорят: ох, как же нам стыдно возвышаться на егорлыкской круче!..»

Тоскливо смотрел Иван на родное село. Ехал, радовался, а взглянул — на сердце тоска и боль. Эх, Журавли, Журавли, как же вам ещё далеко до того, чтобы люди по праву назвали вас красавцами! И эти рыжие колонны ровно ничего не изменили, они только прикрыли собой хатенки, заслонили, как плечами, и покатые из глины кровли, и подслеповатые оконца. И никто ещё не задумался над тем, чтобы и улицы и строения привести в какой-то порядок, чтобы Журавли стали похожи если не на рабочий поселок, то хотя бы на кубанскую станицу, одну из тех, что в зеленом убранстве лежат за Недреманной. Почему бы в Журавлях не построить красивые дома с палисадниками и почему бы не зеленеть селу в кущах садов, таких густых, что даже вблизи не разгадаешь, село это или лес?.. Ничего этого нет. Журавли как стояли, так и стоят. И хотя кубанская вода — вот она, рядом с хатами, а что изменилось? Попрежнему нет в Журавлях ни садочка, ни деревца. «Вот уже сколько годов гремят Журавли!.. Может, этот «гром» слишком преувеличен? Даже о зелени никто не подумал. А какими бы красивыми стали Журавли, если бы и главную улицу и переулки укрывали ветки деревьев, пусть не густые и пока ещё невысокие, и в зелени их виднелись бы не рассеянные по берегу хатенки, а настоящие двухэтажные дома».

Ничего этого не было, и Ивану стало грустно до слез. Он не мог понять: почему кубанская вода, придя к журавлинским берегам, не принарядила Журавли? Почему на солнцепеке, как бывало и прежде, жарилось совсем голое село? Лишь изредка сиротливо торчали акация или куст гледичии — деревца чахлые, болезненные, лист на них не зеленый, а пепельно-серый, под цвет кизяковой золы. «Эх, Журавли, Журавли, как же вы милы моему сердцу и как же вы неприглядны! — думал Иван, стоя на мосту. — Видно, и кубанская вода не смогла принарядить вас в зелень и сделать молодыми и красивыми. А может, сами люди того не пожелали? Не захотели ни садочков, ни палисадничков? Нет, люди в том не повинны. По всему видно, батя мой позабыл об этом».