— Ощипать и разделать сумеешь? — спросила Груня.

— Попробую… как-нибудь, — тихим и чужим голосом ответила Настенька. — Надо же приучаться…

— Приучайся, приучайся, дочка… Сперва обдай кочета кипятком, а тогда уже снимай перья…

Посреди комнаты, на полу, лежал подрамник. Иван ударил карандашом по плотно натянутой бумаге, и она загудела, как бубен. И вкривь и вкось экран был испещрен тончайшими, как паутинка, и жирными линиями. Иван и Настенька, стоя на коленях и нагибаясь над экраном, мастерили на этих перепутанных линиях новые Журавли, с улицами и домами, с парками и зелеными насаждениями, и заниматься этим делом им было приятно.

Главную работу выполнял Иван, а Настенька лишь помогала ему. Она брала стебли куги, что потолще, острым ножом с боков срезала стебель так, что он становился похожим на крохотный брусочек. Затем этот брусочек Настенька резала на мелкие, длиной с карандашную резинку, кусочки — это и были двухэтажные жилые дома на восемь квартир. Если кусочек куги подлиннее — значит, дом на восемь квартир, покороче — на четыре или на две. Брусочки-дома Иван намазывал клеем и смело ставил на макет в том порядке, в каком на земле должны были вырасти настоящие дома. Если же Ивану нужно было поставить дерево, Настенька подавала ему кусочек просохшей водоросли, зеленой, как настоящее дерево летом после сильного грозового дождя.

— Настенька, нужны кусты, — сказал Иван, протягивая руку. — И еще готовь большое де- рево…

— Вот кусты, а вот и дерево… Такое? С ветками?

Иван, обмакивая кустики в клей, кивал головой.

От длительного стояния на коленях болели ноги, ломило спины — часто приходилось нагибаться и кланяться. Работа была кропотливая и так увлекала, что молодые люди не заметили, как наступил вечер. Для Настеньки, еще хранившей в ящике у себя под кроватью куклы, лепка макета напоминала детскую игру. Иногда она думала о том, что они с Иваном нарочно, играя, лепят новые Журавли; что в этом игрушечном селе с домами и с улицами, со школой и с магазинами, с детским садом и с клубом недостает только игрушечных людей-кукол, и ей было весело… На крыльях фантазии Настенька забиралась в какие-то неведомые страны, и тогда ей казалось, что она и Иван — великаны, и строят не село, а огромный город для маленьких, неземных людишек…

— Настенька! Восьмиквартирный дом!

— Вот он… Бери!

Настенька выполняла любую просьбу Ивана, и мысль о том, что два великана помогают лилипутам строить большой город, не покидала ее и была ей радостна.

— Дай большое дерево! — попросил Иван, протягивая руку. — Мы поставим его у входа в парк… Вот здесь!

— Большие деревья, Ваня, кончились…

— Жалко! — Иван с хрустом в крепких ногах встал, взял Настеньку под руки, помог ей подняться и, обнимая, поцеловал. — Ну, на сегодня хватит! Пойдем на Егорлык… Искупаемся и еще водорослей принесем.

— Ночью?

— Испугалась? Нырять все одно, что днем, что ночью… Пойдем! Я устал и хочу купаться!

— И я! Полотенце взять, Ваня?

— Непременно!

Настенька взяла полотенце, Иван схватил ее за руку, и они побежали через огород к Егорлыку. Хотели, не останавливаясь, подбежать к воде и не смогли. Замедлили бег как раз в том месте, где сорок две ступеньки сходили к берегу. Ночь была необычно светлая, а на чистом небе гулял полнолицый месяц; такого над Журавлями, казалось, давно не бывало. Тот золотой рушник, что месяц небрежно бросил на воду, протянулся от берега к берегу и весь был расшит искорками и блестками. Он манил к себе, хотелось спуститься с кручи и, как в сказке, пойти по нему на ту сторону. И оттого, что вокруг столько было света, всякий предмет выглядел не таким, каким обычно видели его днем. Вот и глинистый берег, тот самый козырек над рекой, к которому давно привыкли журавлинцы, казался уже не берегом, а раскаленной каменной глыбой, готовой грохнуться в воду.

Молодые люди долго смотрели на хорошо им знакомые камыши — там они добывали водоросли, а сейчас узнать эти камыши не могли. Куда там узнать! Это были заросли лозняка, и стоял тот лозняк в воде высокой стеной, ветерок чуть покачивал эту стену, и по реке расходился пугающий тягучий шумок. И даже те сорок две ступеньки, по которым столько раз они спускались и поднималисъ, в озарении месяца казались не кое-как вырытыми обычной штыковой лопатой, а высеченными зубилом в красноватом граните. И пойма реки показалась им просторнее, а знакомая, с двумя приметными курганами степь за Егорлыком — чужой и непривычной.

Ступеньки манили и как бы говорили: ну, Настенька, Ваня, чего стоите? Чего так долго раздумываете? Бегите, бегите к берегу! Ведь это только для влюбленных мы делаемся гранитными да красивыми. Когда же вы спуститесь к воде, мы снова станем глиняными… Так что бегите! Бегите!

И они побежали. Настенька на бегу через голову снимала узкое в плечах платье. В черных трусиках, со шнурками-бретельками на худеньких плечах, она остановилась лицом к реке. Присела возле воды, обняла руками острые колени. Не шла в реку или потому, что не хотела потревожить дрожащий золотой рушник, или потому, что поджидала Ивана. Но вот она, не взглянув на Ивана, но чувствуя, что он смотрит на нее, выпрямила гибкую спину, подняла отливавшие бронзой руки, тряхнула головой, как бы пробуя, хорошо ли держатся волосы, и бросилась в воду. Легкое ее тело разорвало золотой рушник, и весь он, от берега до берега, закачался…

Они плыли не спеша, и не к тому берегу, не к камышам, а по течению. Блестя глазами и без причины смеясь, они радовались тому, что никакая водоросль им, оказывается, не нужна; что на Егорлык они побежали не потому, что устали, захотели искупаться и отдохнуть, а потому, что понимали: их милой ребяческой дружбе приходит конец, и именно тот радостный конец, какой им нужен и которого они, скрывая друг от друга, давно ожидали. Часто думая об этом желанном конце их дружбы, они не разумом понимали, а чувствовали сердцем, что вместо дружбы давно уже родилось что-то новое, большое и радостное. И хотя им было все равно, когда и как пробьется наружу эта большая радость, здесь ли, на реке, под этим ли светлым высоким небом, или днем, когда в глаза им будет смотреть солнце, сегодня или завтра, или через месяц, — все же они, сами того не желая, побаивались этого часа, и в такую минуту им не хотелось оставаться в доме…

Их уносило течение, и они, ничего не замечая и всему радуясь, смотрели на красные, отвесные берега; видели желтые песчаные отмели, копенки сена на правом низком берегу; любовались золотым рушником, который, словно понимая их душевное состояние, не хотел отставать от них и двигался рядом. Висевший над рекой месяц заглядывал в их переполненные блеском и счастьем глаза и говорил им: «Эй! Безрассудные ваши головы! Куда плывете? Поглядите, где осталась ваша одежда! Неужели решили проплыть по всему Егорлыку — от Журавлей до Маныча? Так вы туда не доплывете и за неделю! Или вам безразлично, куда плыть, лишь бы плыть, плескаться водой и хохотать?.. Счастливые! Позавидовать вам можно!»

Месяц, месяц, какой же ты смешной! Как не стыдно тебе задавать такие наивные вопросы! И хотя ты давным-давно научился по-парубоцки лихо казаковать по небу и умеешь смело загля-. дывать в чужие влюбленные очи, а душу любящих, оказывается, не постиг и тревожишься не о том, о чем бы следовало. Верно, конечно, что- головы, качающиеся на волне, в эту минуту были безрассудны, да это и лучше. Но вопросы твои о том, куда плывут молодые люди и зачем плывут, где осталась их одежда, будто об этом им думать важнее всего, — такие вопросы могут вызвать только улыбку. Пора бы тебе, месяц, знать, что такие, как Иван и Настенька, не пропадут ни на воде, ни под водой, и если они пожелают, то проплывут, не задумываясь, до конца и по двум таким речкам, как Егорлык. Тут, брат, не это главное, и не это бы подглядеть тебе нужно со своей небесной высоты. Даже с земли и то видно, что на Егорлыке в эту светлую ночь начинается жизнь, и такая смелая, красивая, что она не нуждается ни в чьих расспросах и ни в чьих советах… Иногда наши пловцы выбрались на песчаный островок в том месте, где Егорлык разлился на два рукава; и когда Иван, блестя глазами, обняв мокрое, го-рячее и такое любимое тело девушки, начал говорить ей, как он ее любит, на тебя в это время набежала тучка, и ты стыдливо закрыл свое улыбчивое лицо. И правильно поступил! Молодец, месяц! Лучше всего в такую минуту спрятаться за облако, чтобы не видеть островок, на котором царила одна только любовь…