— Вникни в суть, бригадир!
— Уже вник, Дуся. Так что развяжи своего пленника, и пусть он займется доставкой воды. — Обратился к зевакам — Люди добрые и вы, детвора, расходитесь, цирк окончен!
Шелковая косынка, связывающая руки шофера, была снята. Галактионов вытер рукавом лицо, болезненно скривил губы — не то собирался; всплакнуть, не то хотел рассмеяться и не решался.
— Я так думаю, Петро, что зараз тебе лучше всего садиться за руль и без лишних слов ехать на Егорлык, — сказал Лысаков. — Нету бензина? В багажнике моего «Москвича» хранится канистра. Возьми ее и поезжай по воду. Ведь тетя! Дуся ждет.
Когда Галактионов, взвалив на плечо канистру, направился к бензовозу, Лысаков взял Евдокию под руку, отвел в сторонку и негромко сказал
— Дуся, кому нужно это твое самоуправство? На чью мельницу ты льешь воду? На шустовскую? Могла бы мне пожаловаться.
— А мы и направлялись к тебе с жалобой.
— Руки зачем человеку спеленала?
— Для удобства.
— Эх, Дуся, Дуся, ить ты же опозорила меня! В машине сидит сын Ивана Лукича. Поглядит на тебя, на все это представление, и что он подумает?
— Ежели умный, то ничего плохого не подумает, а ежели дурак, то пусть думает все, что хочет. — Поглядывая на парня, вышедшего из «Москвича», Евдокия нарочно говорила громко. — Вот пусть этот сынок поведает своему батьке, как у нас тут воду возят. А то ты, Кирилл Михайлович, боишься сказать Ивану Лукичу правду.
— Да помолчи ты, Дуся! — умолял Лысаков. — Будет вода! Видишь, как попылил к Егорлыку приголубленный тобою Галактионов? Ох, ты же и шумливая, Дуся!
И дома Лысаков не мог успокоиться. Приглашая Ивана и Ксению к столу, он сказал
— До чего же самонравная бабочка эта Дуся! Из ничего подняла такой гвалт, что можно подумать гибнет Птичье без воды. А вода у хуторян есть будет и никогда не переведется. Ваня, видал на току бычьи упряжки? Для общественных нужд воду доставляем на бычках, как допотопные мужики, а для крикливых бабочек, как эта Дуся, специально приспособили бензовоз. И после этого она еще комедию устраивает!
Марфуша принесла в тарелках борщ из свежей капусты и со сладко пахнущей курятиной. Сперва поставила тарелку гостю, потом Ксении и мужу.
— Как я понял, Дусе не досталось воды, — сказал Иван, принимаясь за еду.
— Верно, не досталось. — Лысаков охотно ел борщ и все разговаривал. — Не досталось, так что же? Руки вязать человеку, позорить меня, бригадира? — Быстро покончил с борщом и откинулся на спинку стула. — Нет, дорогой товарищ, что там ни говори, а жизнь для руководящего состава нынче стала до чрезвычайности затруднительная, просто даже невыносимая. И в том мы сами повинны… Почему? Ты ешь, ешь и слушай.
Потому, Ваня, что избаловали людей, приучили к нянькам, как малых детей. Ждут, чтобы им кто-то принес готовенькое, кто-то позаботился.
Преувеличиваю? Ты плохо, Ваня, жизнь нашу знаешь. Возьми такой наглядный пример кубанская вода. Не так еще давно ее у нас и в помине не было, мечтать о ней не могли. И ничего, жили люди, обходились и никаких жалобов не было Существовал у нас тут один-единственный пруд. Его наполняли снеговые и дождевые воды. И каждый раз к жаре та водичка так нагревалась, что вся аж зеленела, и чего только в ней не плодилось! На марле процеживали ту влагу и пили, и никто никому руки за спиной не скручивал. Обходились… А ныне что получается? Егорлык течет в двух километрах от наших хат; вода, считай, рядом; возьми ведра, коромысло… Зачем же учинять это цирковое представление? Так нет, подай воду к самому порогу! А почему выработалось такое желание? Потому что власть своя, колхоз свой, чуть что не так — жалоба в райком или депутату. Приедет в Птичье тот же Иван Лукич, и уже не как председатель, а как депутат скажет, что нужды народа надобно удовлетворять.
— И не на словах, а на деле, — вставил Иван.
— Верно, — согласился Лысаков, — и батько твой так же думает и о народе печалится. А вот баловать, как сердобольные родители балуют своих деток, нельзя, не годится. И Иван Лукич считает, что излишнее баловство…
— Выдумка все это, — перебил Иван. — И ты и мой отец выдумали про это баловство и поверили в свою выдумку. И то, что у моего отца, как ты говорил, такой особой зоркости глаз, — тоже выдумка. И то, что руководителям трудно жить, — выдумка. Мой отец, я его знаю, большой любитель на выдумки.
— Ты это что? Против батька? На Ивана Лукича наговариваешь? — Багровея, Лысаков резко отодвинул пустую тарелку и встал. — Ты вот что, Иван. В степи или там на улице волен что угодно говорить об Иване Лукиче, а в своем доме я этого не допущу! Слышишь, Иван?
— Не глухой, — Иван улыбнулся Ксении. — И все же я хочу спросить скажи, Кирилл Михайлович, только правду, чем зке ты и мой батько так избаловали, к примеру, жителей Птичьего? Не тем ли, что в хуторе нет питьевой воды, хотя Егорлык давно стал полноводным? А может быть, тем избаловали колхозников, что как жили они в своих тесных норах-землянках, так и живут, и как не было, так и нет ни овощей, ни фруктов? У тебя-то вот зеленеют яблони и абрикосы, зреют черешни, а почему же их нет у колхозников? О поливных посевах никто и не помышляет. В поймах лежат лучшие земли, а на них растут камыши да плодится дичь. Кубанской водой в Птичьем, да и не только в Птичьем, никто по-настоящему не интересуется, и мечта людей, которой они жили столько лет, поджидая воду, так и не стала явью. Оросительный канал бездействует. Неужели этого не видит зоркий глаз Ивана Лукича? Почему бы, скажем, не провести в Птичьем водопровод, не проложить канализацию, не устроить людям элементарные удобства жизни? И у тебя и у моего отца новые дома, а у колхозников что? Да если бы расхваленный тобою Иван Лукич…
— Хватит! — крикнул Лысаков. — Это клевета на человека, который столько тут положил труда. Стыда у тебя нету, Иван. Хоть ты и архитектор, а бессовестный, вот что я тебе скажу. Все! Можешь ехать в Янкули к Гнедому.
Провожая взглядом машину, на которой уехал Иван, Лысаков стоял у ворот и с грустью смотрел на пылавший за хутором закат. Стоял и думал. Не мог понять, что это за сын, если не видит, какой у него отец. «Ишь нашелся умник! Водопровод, канализацию захотел. Родного батька облаял, осрамил. Это и дурак сможет, тут большого ума не требуется. И этот парень называет себя архитектором? И приехал переделывать Журавли? Нет, избавь нас от таких умников, видали мы их…»
Простоял у ворот, пока стемнело. Хотел было проехать в тракторный отряд и посмотреть, все ли жатки на месте, как ко двору на мотоцикле подлетел Иван Лукич.
— Здорово, Кирилл! — Протянул горячую и потную, натруженную рулем руку. — Ну что, Иван у тебя был?
— А как же! Наговорились мы тут вволю… Побеседовали!
— О чем же был разговор?
— Тебя сынок критиковал.
— Так, так. Это интересно!
И пока Иван Лукич умывался, потом закусывал, Лысаков обстоятельно поведал ему о своем разговоре с Иваном.
— Так и сказал не орел? — Иван Лукич усмехнулся.
— Еще и похлестче говорил.
— Дураком называл?
— Ежели б я его не попёр из дому, то еще и не то сказал бы.
— Вот выгонять не надо было.
— Да я на него глядеть не могу! — А хозяйством интересовался?
— Мало.
— Да, трудно будет с Иваном. — Иван Лукич взял из рук Марфуши полотенце, вытер усы. — Ну, шут с ним, с Иваном, он и сызмальства был с причудами. Как у тебя с косовицей, Кирилл? Когда начинаешь?
— Хоть завтра! — живо ответил Лысаков. — Как только получу приказ. У меня все на боевом взводе!
— А без приказа не можешь?
— Могу, но лучше по приказу.
— Так, говоришь, на боевом взводе? — наигранно смеясь, спросил Иван Лукич. — Ну, поедем в степь, поглядим, какой там у тебя боевой взвод.
