Лузай же ничего не слышал. Лузай был весел, говорил:

— А ты был прав! Все хорошо.

— Р-раз! — командовал Гуннард. — Р-раз! Р-раз!

А вечером убрали парус, заложили весла, поели солонины, выпили вина и все заснули. Один лишь я не спал. Мне чудился Хвакир — как будто он пришел ко мне, лег мне на грудь, и давит, давит, давит! Но от него было тепло, и вскоре я заснул.

А утром мы опять взялись грести. Гребли весь день. И еще один день. И еще один день. И еще. А море было тихое, спокойное, и небо было чистое — ни облачка, ни птиц. Гуннард был весел, говорил:

— Как бы не сглазить! Вот бы еще хоть один день таким же выдался. Ну, и еще!

И так, как он просил, и было: лишь на девятый день к нам прилетела птица — ворон. Ворон был очень осторожен — парил довольно высоко и все высматривал, высматривал…

— Считает нас! — так говорили йонсы. — Амун, стреляй!

Амун стрелял. Он был у них первым стрелком, он веко Винну заложил… А тут стрелял, стрелял — а стрелы уходили мимо. Это недобрый знак! Как только ворон нас пересчитает, он улетит к Хозяину, расскажет, сколько нас, где нас искать, и вот тогда Хозяин — Морской Вепрь! — примчится к нам и протаранит нас клыками, проломит борт, корабль начнет тонуть, мы станем прыгать в воду, и тут-то он… Тогда я встал и попросил:

— А дайте я попробую.

Крик был! Насмешки. И неверие. А ворон все кружил, считал, а я настаивал, настаивал… И, наконец, мне дали лук. Я заложил стрелу. И долго целился, и вспоминал Хвакира, шептал: «Это — тебе, тебе, хватай, мой верный пес!» А после выстрелил…

От ворона лишь перья полетели! Все закричали:

— Хей! Хей-хей!

Потом всем выдали вина, а мне — двойную порцию. Потом, когда все выпили, Гуннард сказал:

— Амун, к веслу!

И Амун сел на мое место. А я сел рядом с Гуннардом. И лук оставили при мне. И сорок восемь стрел. И это непростые стрелы! Их загодя приносят в храм, обмакивают в жертвенную кровь и посвящают Винну, богу белобровых. Так что иные стрелы здесь не подойдут. И потому каждую из поданных мне стрел я огладил и поцеловал, над каждой прошептал свое заветное желание…

А Гуннард улыбнулся и сказал:

— Я вижу, ты не прост, мой Айга.

А я:

— Я разве твой? Я — свой.

Гуннард нахмурился. В другой бы раз он, может быть, схватился бы за меч… А тут он посмотрел на небо и задумался. Потом спросил:

— А где это ты научился так метко стрелять?

— Это неважно, — сказал я. — А важно, чтоб не разучиться.

— Да, это верно, — согласился Гуннард. И, помолчав: — Ты хороший стрелок. Ты и с мечом горазд. Да и твой нрав мне по душе. А посему… если ты согласишься пойти ко мне в дружину, то тогда кроме причитающейся тебе доли добычи ты будешь получать дополнительно, уже из моего кошеля, еще по двести монет серебром. И это — за каждый поход. Ну, что ты на это скажешь?

— А то, что это предложение весьма заманчивое. Однако как только мы прибудем в Окрайю, я должен немедленно отправиться в Счастливый Фьорд.

— Счастливый Фьорд! — и Гуннард рассмеялся. — Зачем тебе туда?

— За счастьем, — сказал я и подмигнул.

Гуннард насупился, сказал:

— Не хочешь говорить, не надо. А ты был там хоть раз?

— Нет.

— Тогда знай: Счастливый Фьорд — это большая глушь. Две сопки, три скалы. Счастливым же его прозвали от того, что там когда-то жил отважный йонс Хальдер Счастливый. Был у него корабль «Быстроногий Лис», была дружина, была слава. А после он ушел на юг, в Страну Гниющих Листьев, и там, как говорят, совсем обабился — в доме живет, спит на печи и землю пашет.

— Сам, что ли? — спросил я.

— А хоть бы и не сам! — гневно воскликнул Гуннард. — Но все равно, поверь, он плохо кончит, этот Хальдер, очень плохо! Это ж представить только: йонс — и женщина! Тьфу! Тьфу!

И Гуннард так разгневался, что замолчал и больше за весь день не вымолвил ни слова. Только за ужином сказал:

— Трантайденвик, а мы туда идем, это большой, красивый и богатый город. Таких, как ты, там очень уважают.

Я промолчал. Поели, полегли, заснули. Утром гребли…

И снова появился ворон. За ним — второй. «Айга! — кричали мне, Стреляй!» Я встал и мысленно призвал Хвакира, потом прицелился…

И сбил — одной стрелой! — обоих. То был хороший выстрел, да. Дружинники орали «Хей, хей, хей!». Гуннард молчал, лишь головой кивал. Долго молчал. Смотрел на мои руки. Потом спросил:

— А Вепря сможешь, а?

— Нет, — сказал я. — Его стрелой не взять. Нужно копье.

— И ты метнешь?

— А что? Метну. И попаду!

И Гуннард снова замолчал. И день прошел. И ночь. На следующий день их прилетело шестеро. Я сбил их, изведя семь стрел — спешил, опять хотел всех удивить, и потому однажды промахнулся. Гуннард сказал:

— Ну что ж, бывает. В другой раз будь поосмотрительней.

Я обещал. Гуннард опять весь день молчал. А вечером, когда мы уже ложились спать, он вдруг сказал:

— А ножны у тебя чужие. В них меч не полностью скрывается.

— Нет, — сказал я, — ножны мои. А то, что меч из них торчит, так это с умыслом, чтоб знали: я долго думать не люблю.

— Возможно, — согласился Гуннард. — Пусть будет так, я ошибался. Тогда… скажи: а что на них начертано?

— Где?

— А вот это. Это же письмена. Я уже много дней на них смотрю и ничего не могу понять. Так что же на них начертано?

— Моя судьба.

— Какая?

Я молчал.

— А! — сказал Гуннард. — Ясно. Я раньше говорил: ты непростой. Теперь я говорю: ты очень непростой…

Вдруг он замолчал, задумался, потом спросил:

— А ты бывал в Стране Гниющих Листьев? Ты видел Хальдера?

Я снова промолчал. Я знал, что нужно было лгать — лгать обязательно! но не хотел, мне было противно это делать. А Гуннард рассмеялся и сказал:

— Вот это хорошо, по-нашему! Чем лгать, лучше молчать.

— Да, — сказал я. — И вот еще: у нас не принято расспрашивать, особенно тогда, когда это касается чьей-то судьбы.

— И колдовства!

— Я так не говорил!

Гуннард зло глянул на меня… и отвернулся, и накрылся с головой, и сделал вид, что сразу же заснул. И хорошо! И я заснул.

Всю ночь мне снился мертвый Хальдер. К чему бы это, думал я…

А вот к чему: на следующий день к нам снова прилетели вороны. И я стрелял, стрелял, стрелял… А после сел, пересчитал — осталось восемь стрел. Гуннард сказал:

— Ну что ж, может, и хватит. Завтра — последний день, если, конечно, ветер не изменится.

Потом, немного помолчав, опять заговорил:

— А, говорят, у Хальдера был плащ, который ловил ветер. Потом он этот плащ сменял на разговор.

— Какой?

— А его научили хожденью по пресной воде.

— То есть по рекам?

— Да, по рекам. Отец мой говорил ему: «Хальдер, а как же теперь ветер? Ведь ты же отдал плащ!» А он сказал: «Зачем мне теперь ветер? На реках есть течение, оно и принесет меня в Ярлград». С тем и ушел. А мой отец сказал: «Он больше не вернется, ибо течение, сын мой, это не ветер. Реки вспять не текут». И Хальдер действительно… — и вдруг он замолчал, собрался с духом… и сказал: — А знаешь, почему я то и дело вспоминаю Хальдера? Ты на него очень похож — и своей статью, и своими манерами. И лук ты держишь совершенно так же, как он. Да и мечом орудуешь, как он. А посему… мне все равно, кто ты такой, откуда взялся, но если ты пойдешь со мной в Трантайденвик, то я буду приплачивать тебе триста монет в каждый поход!

Я ничего на это не ответил. Я молчал. И заклинал лишь об одном: чтобы ветер дул сильней, сильней, сильней — и не менялся.

Так оно и было. Утром они опять гребли — очень старательно. А мне дали вина, потом еще вина, чтобы я как следует согрелся, а я проверил лук и тетиву, и отпустил ее, и снова натянул, проверил стрелы, нашептал на них, а после разложил перед собой, чтобы удобней было брать, — и ждал.

На восемь стрел явилось девять воронов. Я долго целился. И тщательно как никогда. Стрелял — и всякий раз сбивал! сбивал! сбивал!.. Но все по одному, по одному, по одному. И так девятый ворон и остался в небе. Он покружил над нами, посчитал…