А после резко — и все вдруг — враз развернулись и ушли. Они нам вслед стреляли…

Но это хорошо стрелять, когда рука тверда и не дрожит от гнева или страха. А так все стрелы уходили мимо! Отъехав, мы остановились, смотрели на их стан, смеялись. А рассвело уже, их теперь хорошо было видно. Конечно, мало мы успели, не больше двух-трех сотен порубили, а их тут тьмы и тьмы. Но все-таки победа есть победа! И пусть они теперь кричат себе, грозят, пусть запрягают, строятся, пусть начинают выдвигаться, пусть впереди бегут стрелки и пусть себе уже и целятся, стреляют в нас! Тьфу! И еще раз тьфу! И я кричу:

— Смотрите! И запоминайте! А после всем расскажете, какие это криворотые и криворукие и кривоглазые! Кого страшиться? Х-ха!

И Шуба:

— Х-ха!

И вся дружина:

— Х-ха! Ха-ха!

Вот было как! Три сотни криворотых полегло, а мы ни одного не потеряли! И не спеша, у Кнаса на виду, мы двинулись к Ярлграду. Шли на рысях, смеялись, балагурили. И Шуба то и дело восклицал:

— Ну, ярл! Ну, день какой! Н-ну, я тебе скажу!

Да и дружина вся — дружина как дружина! Потом… Оно как-то само собой случилось: чем ближе подъезжаем, тем все медленней. И смолкли шутки, и беседы замерли. Я хмурился, я делал вид, как будто ничего не замечаю.

Вот и Ярлград. Дорога повернула в гору. Мы вовсе перешли на шаг. Смотрю: на стенах никого, в воротах никого. Да и…

Ворота настежь-то! Кто хочешь приходи — бери! Я осадил коня! Привстал на стременах, прислушался…

Шум! Где-то далеко, чуть слышный. Это шумит толпа. И, надо полагать, на капище. А Хрт пока молчит!

Я посмотрел на Шубу, на дружинников. Все они мрачные, все насторожены…

И ждут, что я скажу. Но — вижу ведь! — что не хотят они в Ярлград! Что им там делать? Слушать Хрт? Смотреть…

А мне?! Вот только что был славный бой, все было хорошо, все сам своим мечом — решал. А тут…

И я задумался. И на Ярлград смотрел. И…

Чувствовал, как закипает во мне гнев! Ведь я же знаю, что меня там ждет! Ведь для чего они сошлись капище и для чего кричат? Ведь для того же, ярл! А я — какой я ярл, какой я Барраслав?! Нечиппа Бэрд, ахристратиг, любимец легионов — вот кто я в самом деле! И Тонкорукий, а не Хрт должен молить меня…

И все-таки…

Я брови свел, сглотнул слюну, дух перевел… И так сказал:

— А дальше так: вам тут, я вижу, делать уже нечего. А вот… Шуба, пойдешь на Глур и скажешь Судимару, что…

И я опять задумался, ибо не знал, что говорить. И вообще я ничего не знал! И потому молчал.

Шуба, немного подождав, спросил:

— А ты куда?

— А я… — и я поморщился. — Я еще должен попрощаться.

— С Хрт?

— Да.

— А зачем?! — гневно воскликнул Шуба. — Он уже мертв! И все они мертвы! А ты — живой. И я. И пятьдесят мечей…

— А дальше что?

— Как что?!

— А то! Иди на Глур. А там — на Владивладов Волок. А я… Не обессудь, я не могу. Да мне и не достойно.

— Х-ха! Не достойно! Х-ха! А что достойно? Помирать на капище? Нет, ярл! Достойно лишь одно — с почетом лечь в бою! Подумай, ярл!

— Подумал. И… Прощай!

— Как знаешь!

Мы разъехались. Они направились к реке, а я к распахнутым воротам. В ворота въехал, двинулся по улицам. Ярлград стоял пустой. По улицам бродили только псы — как и тогда, когда я в первый раз шел к капищу. Правда, тогда я был силен — следом за мной маршировали две ударные манипулы, ну а всего при мне тогда было четыре тысячи шестьсот пятнадцать строевых. Теперь же я один. Зато верхом! И что плохого в том, что я один? Так даже лучше. Один это сам по себе, ни за кого не надо отвечать и беспокоиться. Просто, легко. Х-ха! Очень жаль, что я так поздно это понял. Ну да ладно! Цок-перецок копыта, цок. В Ярлграде мостовые хороши. И сам Ярлград хорош — богатый, славный город. А ведь сегодня он сгорит. Дотла! Гореть — это у них почетно. Они почета ждут. Что ж, будет им почет. Как Хрт желал, так я и поступлю. Хей! Хей! И я пришпорил Серого, и Серый перешел в намет. Прямо, направо и опять направо, теперь вперед, хей, Серый, не сбои, хей, хей!

А вот уже и капище. И толпы толп на нем, сошелся весь Ярлград, и все они, завидевши меня, кричат: «Ярл! Ярл! Спеши!» — и расступаются, а я, чуть придержавши Серого, правлю к кумирам, обнажаю меч, Хрт разевает рот, кричит: «Убей меня! Убей!», и я — к нему, и, осадивши Серого, привстал на стременах и — х-ха! — Хрт прямо по глазам! — и он, словно стеклянный, разлетается, а я вторым ударом Макью — х-ха! — и Макья вдребезги, а Серый на дыбы, а я ему: «Хей! Хей!» — и Серый в один скок летит через огонь, и вот мы во дворе уже, Хвакир вскочил, дико завыл и кинулся на нас, а я его х-ха! — надвое! — и он упал, а я — к крыльцу, там соскочил, ногою — в дверь, и дверь — с петель, и я ворвался в Хижину и бросился к столу, и меч вознес…

И как очнулся я! Морок сошел с меня. Всевышний, что же это я? Зверь, что ли, я?! Два древних дряхлых идола, зеленые глаза, слезы кровавые. Конечно, все это — язычество. И варварство, обман. Но я ж не варвар, Господи! Я беззащитных не рублю — и не хочу, и не могу. Я… А! Чего и говорить! И я отбросил меч, и повернулся к Белуну…

И онемел. О, Господи! Белун спешно встает с лежанки, хватает меч, мне подает и говорит: «Руби! Руби!», а я мотаю головой — нет, не хочу! — и отступаю, а он тогда: «Ну, тогда сам! Н-на! Получай! Н-на! Получай!» — и бьет меня, и пробивает мне кольчугу, и еще раз, и еще раз, он неумело бьет и у него неправильный замах, мне увернуться от него легко… А я стою! Я весь в крови. Меня всего шатает. В глазах кровавые круги, я оседаю, падаю…

И, чтобы не упасть, хватаюсь…

Да — за колыбель! Вишу на ней, ноги меня уже не держат, кровь хлещет из меня, и если бы не колыбель…

Но! Господи! Веревка-то трещит! Да колыбель меня не выдержит! Сейчас я оборву ее — и вот тогда здесь все и навсегда умрет! Так что же я?! Ну, упаду так упаду, ну и умру, так ведь зато один, а колыбель-то здесь при чем?! Нельзя, чтобы она упала! Это ж какой позор! Нечиппа, вдумайся! И я поспешно разжимаю пальцы и отпускаю колыбель и падаю в свою же лужу крови…

Вот и все. Лежу и думаю: вот наконец я умер. Теперь спешить мне некуда, теперь можно лежать и размышлять, в чем был я прав, а в чем не прав, как можно было лучше поступить и нужно ли, чтоб было лучше — ведь, может быть, и так, как есть, тоже не так уж плохо, ведь я, в конце концов, вполне достойно уходил: во-первых, от меча, а во-вторых, я уходил так, как хотел, честь сохранил, не стал я стариков рубить и колыбель не оборвал, и, может быть…

— Ярл! — вдруг послышалось. — Ярл! Ярл!

Я замер и насторожился. Тогда чья-то рука легла мне на лицо. Потом эта рука — уже одними только пальцами — стала осторожно приподнимать мои веки…

И я увидел Шубу, низко склонившегося надо мной. Шуба сказал кому-то в сторону:

— Нет. Жив еще. Глаза еще не мутные. А ну подай-ка мне питья!

Кто-то подал ему кувшин. И Шуба, приподняв мне голову, начал поить меня чем-то жирным, вонючим и гадким. Я догадался: волчье молоко. Что ж, значит, жив еще. И, видно, буду жить. Наверное, не все еще я сделал в этом мире.

Меня зовут Лайм. А прозвище у меня Деревянная Борода. Быть может, это прозвище кому-то и покажется неблагозвучным, но я им доволен. И бородой своей горжусь, хотя никакая она не деревянная, а просто очень густая и твердая, торчит, как обрубок полена. Люди, невоздержанные на язык, порою говорили, что если ее поджечь, то она будет гореть всю ночь напролет. Шутка довольно глупая, но я не обижался на нее. Долго терпел. И был не прав! И вот что я вам теперь скажу: никогда не терпите насмешек над собой даже от самых близких друзей, ибо насмешки рождают неуважение, а неуважение, в свою очередь, рождает позор. Так было и со мной. Однажды, когда мы вернулись из весьма удачного похода и пировали у Аудолфа, то есть в Тресковом Фьорде, а после, когда нас окончательно разморило, то мы и полегли вокруг стола, и тотчас же заснули. Однако же, как после оказалось, заснули только те, у кого не было в голове никаких черных мыслей. А Эрк Смазливый, мой сосед и верный товарищ по многим походам, который неоднократно приходил ко мне на помощь при самых неблагоприятных для меня обстоятельствах… Эрк не спал! Мало того: он крадучись пробрался к очагу, достал оттуда пылающую головню, а затем скрытно подполз ко мне — и поджег мою бороду. Вот это было зрелище! Свидетели после рассказывали, что моя борода и действительно горела ярко и устойчиво — как настоящее полено. Ну а еще она оглушительно трещала и во все стороны стреляла искрами. Проснувшись, я пришел в неописуемое бешенство, схватил свой верный меч — а он зовется Косторуб — и кинулся на Эрка, потому что тот и не думал скрывать того, что это — его выдумка. Прежде чем нас растащили по углам, Эрк получил немало чувствительных ран. И на меня потом за эти раны наложили виру в пятьдесят полновесных монет серебром. А Эрка за мою поруганную бороду вовсе никак не наказали! Сказали: борода цела, а раны до сих пор не заживают. Вот каковы у нас суды! Я был в ужасном гневе! И потому нет ничего удивительного в том, что уже через неделю после этого позорного судилища загорелись подсобные постройки на усадьбе Эрка. Люди смотрели на пожар и говорили: «Горит ничуть не хуже Деревянной Бороды». Все знали, чьих рук это дело, но доказать ничего не могли. А когда меня призвали к Аудолфу, я ему сказал так: «Напрасно Эрк печалится. Отросла борода, отрастут и постройки!» Аудолф подумал, подумал и не стал ввязываться в это дело. И Эрк смолчал. Но, правда, еще дней через десять кто-то угнал у нас мясных бычков, четырнадцать голов. А после… И пошло-поехало! Год миновал, второй. Пошла большая кровь. А после все это кончилось тем, что я настиг Эрка на Крысином Ручье и отрубил ему голову. Я вел себя вполне достойно, по закону, однако меня снова оболгали на суде сказали, что я не дал Эрку времени выхватить меч и, значит, убил безоружного. Чтобы заплатить двойную утешительную виру, я продал корабль. Это, конечно же, большая неприятность. Но ведь меня еще и перестали именовать почтенным! Вот это был действительно позор! Я был в отчаяньи, мне не хотелось жить. И потому когда Аудолф в очередной раз стал ввязывать меня в весьма сомнительную тяжбу, я согласился в ней участвовать, ибо тогда мне было все равно чем заниматься. Так я пришел в Счастливый Фьорд.