И все-таки, Подкидыш — это вам не Хрт! Подкидыш есть подкидыш. Хрт не любил стрелять из лука. Хрт бил мечом — медведя, тура, зубра… А Подкидыш стрелял только птиц или мелкую дичь. Зато был щедр! Я мог порвать и съесть подстреленную им птицу, оставив от нее лишь перья — а Подкидыш меня не ругал. Только махал рукой, смеялся, закладывал еще одну стрелу и снова целился…

Я удивлялся — с чего это он так не любит птиц? Не раз хотел спросить… Да вот не мог. Я же не умею разговаривать, как все, я умею только думать. Вот я и думал, что он, Подкидыш, им, птицам, просто завидует, и потому…

Да что это я сегодня все про Подкидыша да про Подкидыша? Болтлив, как женщина! Сегодня моя речь про ярла Айгаслава. Ярл тоже щедрый был. Всегда, как мимо проходил, бросал мне «кость» — диргем, а то и пять, а то и десять. Стрелял из лука — очень метко. И я любил его — и самого его, и за его похожесть на Подкидыша. А Старика, его хозяина, я не любил — Старик был скуп. Зато был храбр, как Хрт! И я его терпел. Когда пришли его сжигать, я отказался выть. Белун грозил, что будет меня бить — а я молчал! Но мог же и смеяться! И Старика сожгли, а я молчал. Потом они пришли к нам в Хижину… Ярл был единственным, кто одарил меня!.. Пришли к нам в Хижину и поминали Старика и спорили, потом все прочие ушли, остался только ярл, Белун с ним разговаривал и дал ему…

Ярл вам об этом умолчал? Не удивляйтесь. И знайте наперед: ярл часто это делает, ибо зачем это он будет всем обо всем рассказывать? И правильно: я не люблю болтливых. А ярла я люблю…

Любил! Да, не люблю уже — раньше любил. А почему это так, вы скоро узнаете. Пока же не мешайте мне, молчите и внимайте моим мыслям. Итак…

Итак, ярл спрятал огненный диргем в кошель и вышел к остальным. Они пошли. Я приподнялся, зарычал — я чуял кровь!

И тут…

И тут мне было велено, как быть! И я — не сам, конечно же, а только моя тень…

И я пошел за ними! Пришел, лег у крыльца и ждал. Любимый ярл и все другие ярлы сидели, пировали в тереме, любимый ярл рассказывал о Старике много рассказывал. Стемнело. Потом они заспорили. Потом схватились за мечи. Потом…

Они его искали — не нашли. Тогда они сбежали по крыльцу и бросились на псарню, кричали псам: «След! След! Хозяина!» Вот что они затеяли! Да только зря — псы побежали не по следу, а за мной. Я их повел! Я выл, я призывал: «Кр-ровь! Кр-ровь!» — и уводил их, уводил…

А ярл тем временем сошел к реке, стакнулся с Чернолицым, сел на его корабль — и они ушли.

Только тогда я и оставил псов в покое, запутал след — теперь уже свой собственный, — и побежал к реке, а там, вдоль берега — за ярлом.

Корабль у Чернолицего был легкий, верткий, ходкий, гребцы гребли старательно, да и диргем их подгонял — и я с большим трудом за ними поспевал. Потом, уже на Рже, стало совсем невмоготу — берег болотистый и топкий, вязкий, и я совсем отстал…

Но если бы они не послушались Щербатого и остались на корабле, а не полезли в воду, я бы их догнал и научил, как сняться с мели. А так… Да что теперь ругаться, словно женщина? Как было, так оно и было. Я подоспел только тогда, когда уже стемнело. Пришел к поселку, обошел его, все выведал, лег, затаился, ждал. И только когда пошел дождь, я подал голос. Ярл меня услышал. Но и Щербатый — тоже. Это было плохо! Ибо троих, я понимал, не выведу — Чурык не даст. Тогда я стал ему, Щербатому, нашептывать, стыдить его: «Вр-раг! Кр-ровь!», а ярла успокаивать: «Бр-рат! Бр-рат!». И ярл решился уходить, и взял с собой Чернолицего. А Щербатый послушал меня — и остался. Он оказался настоящим воином. Люблю таких! Потом его сожгли, Хрт его принял и сказал, что его братья спасены…

Хотя как знать! Да, я увел их вверх по Рже, потом мы миновали Гиблый Лес, потом еще три дня я вел их по Жадным Пескам — и вывел к морю, к городу у моря. Теперь я мог за них не беспокоиться — у них ведь был с собой диргем, и не простой, а огненный. Когда тебя засасывают Жадные Пески, диргемом не откупишься, когда в Гиблом Лесу ты задыхаешься от жуткого зловония, диргемом не надышишься — и там я вел их, голос подавал, и они шли на мой голос…

А в городе с диргемом можно все: купить корабль, воинов, припасы. И так они и сделали. Отплыли. А я сидел на берегу и выл! Выл, выл и выл! Ведь я его любил и он меня любил. Но вот его корабль уходит в Море Тьмы, и больше я его, наверное, никогда не увижу. Белун мне говорил: «Хвакир, веди его, не дай ему остаться здесь, здесь от него, я чую, будет только горе, а там его ждет Хальдер — пусть идет; живой ли, мертвый — все равно, лишь бы ушел, но чтоб ни духу, ни костей здесь не оставил!» Вот так-то вот! Болтлив Белун, ох как болтлив. Я не люблю его. А ярла я люблю. Да нет, любил…

Когда я проснулся и увидел, что лежу в какой-то землянке, а лица у моих людей густо вымазаны белой глиной, мне, честно скажу, страшно не было. Потому что проснулся-то я от того, что услышал Хвакира! Я, правда, и раньше догадывался, что он где-то рядом, и верил, что он не оставит меня в беде, и потому и смело повернул на Ржу. Его-то я и ждал, когда мы сели на мель…

Но все это были одни лишь догадки, надежды — и вот, наконец, он подал голос! Нужно было спешить, уходить; Хвакир нас непременно выведет. Но как перехитрить Чурыка? Он не потерпит, чтобы его оставили без жертвы поднимет крик, а то и бросится в погоню! И, значит, одному из нас нужно остаться. Но кому? Лузай не слышал пса — и, значит, не ему, ибо как пес ему прикажет? И, получается, что оставаться нужно мне или Щербатому. Я глянул на Щербатого…

И только тут, признаюсь, мне и стало страшно! Ибо кто я такой?! И почему это я был прежде уверен, будто Хвакир меня ведет, чтобы спасти? А если, чтобы погубить? И вот сейчас он призовет Щербатого: «Бр-рат! Бр-рат!» — Щербатый встанет и пойдет, а с ним пойдет Лузай… Что, разве у меня тогда не хватит мужества и чести, чтобы остаться?! Да что я, смердов сын?!

Но Хвакир решил иначе. Щербатый, выслушав его, сказал, что не желает уходить. И я с ним не спорил. Но очень смутился. Ну а Лузай не понял ничего! Когда мы вышли из землянки, он сказал, что, мол, всегда считал Щербатого и трусом, и глупцом. Но я велел, чтоб он молчал! И вообще, в ту ночь я был очень гневен.

А тьма была кромешная! Хвакира мы не видели, а шли на его голос. И этот голос нас и вел. Лузай долго молчал, потом спросил, кто это нас ведет — и я сказал, что это добрый дух. А он тогда спросил, каков этот дух из себя, а я сказал, что духа не увидишь. И больше он не спрашивал молчал. И я молчал. Так мы и шли — молчком, в кромешной тьме, в грязи, под проливным дождем. И только иногда среди ветвей мне чудились горящие глаза. А, может, и не чудились. Глаза были большие, красные, они горели, как уголья; Хвакир, все говорят, очень свиреп… А что по мне — так это оттого, что он всегда голоден. И потому в ту ночь я то и дело доставал из кошеля диргемы и бросал их во тьму, и бросал, и бросал…

Потом дождь кончился и рассвело, идти стало намного легче. Да и Хвакир нас вел — мы не плутали. И так мы шли весь день. А когда начало смеркаться, мы набрели на только что погасший, но еще не остывший костер.

— Поищи! — велел я.

Лузай поискал — и нашел в золе два куска отменно запеченной оленины. Поев, мы легли и тотчас же заснули. Хвакир — я знал это — сидел в ближних кустах и сторожил наш сон.

А на рассвете он нас разбудил — завыл, — и мы опять пошли. И так мы шли три дня.

На четвертый день земли рыжих кончились и мы вступили в Гиблый Лес. Там никто не живет. Нет там и дичи. Нет там птиц. Там за деревьями не видно неба. Темно. Только гнилушки светятся. И — тишина. Даже Хвакир молчал — мы шли на звук его шагов. Он все время был где-то совсем рядом, но мы ни разу его не видели. И сколько мы так шли, я не знаю. Может, неделю, может две. Коренья собирали, ягоды. Грибов не трогали. Костров не жгли. Там если разожжешь костер, то сразу угоришь — дым очень сладкий, сразу навевает сон, а сон этот отравленный: заснешь — и уже больше никогда не проснешься. Вот так и шли. Шли, шли. Устанем, ляжем и поспим. Проснемся — слышим: рядом кто-то ходит, урчит, зовет вставать. Встаем — идем. Я спрашивал: